— Ты вели ей поесть, — Осман приподнял голову, кивнул в сторону девочки.
Михал велел девочке поесть. Голос Михала был мягок; он чуял гортанью эту внезапную и невольную мягкость своего голоса. Девочка протянула тонкие руки в широких рукавах, начала есть.
Михал понимал, что надо молчать и ждать. Но такое терзание овладело душой! Надо было молчать, но горло сводило, Михал не мог проглотить кусок лепёшки, жевал, двигал челюстями… Наконец проглотил. Снова глянул искоса на Османа, тот ел спокойно. Михал не выдержал, словно бы внутри его существа натянута была тугая тетива… Голос его показался ему самому громчайшим и визгливым.
— Надо бы допросить её… — произнёс Михал. — Кто такая?
— Не знаешь? — Осман спокойно удивился. — Дочка владетеля Кара Тикина…
Михал тотчас вспомнил греческое название этой крепости… Внезапная тоска охватила душу, закогтила душу… Отброшенное, как тряпка никчёмная, греческое именование; лицо девочки, так похожее на древние изображения; невольное внезапное воспоминание о голосе отца; произносящем греческие слова, — всё сделалось таким болезненным, больным душе Михала… «Убью…» — подумал, но подумал до того вяло; и знал, что не убьёт никогда. Только безумец ведь убивает себя или наносит себе раны. А Михал — не безумец! Михал никогда не посягнёт на Османа, потому что Осман — это Михал, Михал — это Осман, Осман — часть Михала, Михал — часть Османа… «Нет, я более не хочу быть греком. Да я и не грек. Надоело мне быть в оковах того, что я грек и потому и связан со всеми прочими греками! То время давно минуло. Ещё мой отец начал рушить то время, когда женился на болгарке, моей матери! Я сам выбираю, кого мне поддерживать, кого отвергать! Прочь оковы! Я — не грек! Я — ортак Османа…»
Увидел глаза Османа…
— Ты знаешь меня, брат Михал, — заговорил Осман. — Ты знаешь, я — человек добрый. Но мы с тобой не заплатили за то, за что надобно нам заплатить. И она не заплатила. — Осман повёл рукой в сторону девочки…
Михал теперь почуял в душе своей бесшабашность. Всё было — всё равно!..
— Что сделать? — спросил Михал. Но всё же снова взял в руки плат и комкал. Стало быть, не был спокоен…
Девочка ела, теперь не глядела ни на Османа, ни на Михала; то ли проголодалась до того сильно, то ли и сама была неспокойна, заглушала поспешным насыщением тревогу…
— Ты понимаешь ли меня? — спросил Осман, смотрел на Михала.
— Да, — отвечал Михал; чуял странную грубость в голосе своём. «Я что же, доказываю себе, что не боюсь Османа? Моего Османа?! Или я хочу доказать себе, что я не боюсь сделать то, что сделаю сейчас?..» Он удивился своему смутному знанию; он знал, что должен сделать; смутно знал, но ведь знал…
— Мы должны это сделать, — сказал Осман Михалу. — У нас нет права не делать этого…
— Я знаю, — отвечал Михал.
Девочка перестала есть и сидела, опустив голову. Михал увидел её пальцы, пальцы тонких рук, выглядывающих из широких рукавов красного платья. Она сжимала, скрещивала пальцы… Осман и Михал говорили по-тюркски…
— Ты ведь не будешь мне говорить, что она ни в чём не виновата? — спросил Осман.
— И мы не виноваты, — Михал пожал плечами…
И снова он удивился тому, что всё знает! Знает, хотя никто не разъяснял ему, никто не рассыпал, не размазывал многие слова. Никто — это кто? Осман? А они — Осман и Михал, Михал и Осман — понимают друг друга, внятны друг другу без слов…
— Тянуть не будем время, — сказал Осман. — Пора! Ты видишь, я не хочу, не хочу! Но у нас, у меня и у тебя, нет права! Мы должны. Исполним наш долг…
Михал огляделся невольно, девочку не видел, не смотрел на неё…
— У тебя нож. — Осман указал рукой, двинул руку, согнутую в локте, указывая на пояс Михала, на прикреплённые ножны…
Михалу хотелось быть откровенным:
— Я хотел бы скорее, — признался он.
— Скорее нельзя нам, — Осман говорил спокойно. Чаще всего он говорил с людьми спокойно.
— Я в готовности, — Михал теперь отвечал, как перед битвой положено отвечать…
— Я не всё могу сделать, — Осман замялся и это было удивительно Михалу… — Не всё могу сделать… — повторил Осман… — Ты начни, започвай, брат Михал!..
А вот этого Михал не ждал; думал, что начнёт первым Осман…
— Отцепи ножны с ножом, — велел Осман, так обыденно…
А на Михала уже находило нечто наподобие забытья. Встал, отцепил ножны, чуть склонился, положил на ковёр ножны… Рванул пояс шаровар, вдруг двинул руки судорожно к вороту рубахи, тоже рванул; рубаху разорвал надвое почти…
Чуял Михал, что Осман спокоен; и знал, почему Осман спокоен. Потому что ещё есть у него время, у Османа. А у Михала уже не остаётся времени…