Девочка вскочила и прижалась к стене спиной, узкой полудетской спиной. Михал двинулся… Не знал, какое у него сейчас лицо…
— …Кириэ!.. Кириэ!.. Паракалё… охи!., охи!.. — закричала девочка… — Господин!.. Господин… Пожалуйста… Нет!.. Нет!.. — Истошный крик, выкрикнутые слова — потонуло всё в плаче заливистом прерывистом…
Более нельзя было медлить… Михал навалился, подмял её… Теперь пошло само… Крепкой рукой хотел зажать ей рот, мял щёки… Вскричала пронзительно, Михал твёрдыми пальцами прижал больно её маленький нос… К счастью, встал хорошо, крепко тайный уд, сильно встал… А непрерывный тонкий истошный её крик лишь прибавлял ему силы… И смутно барахталось в сознании его: «А!.. Вот оно как!.. А ведь хорошо!..» Вдруг Михал попытался вспомнить, насиловал ли прежде… Выходило в памяти, что нет…
Поднялся… Мокрый внизу… Тайный уд свис, кровью девичьей опятнан… Михал не взглянул на неё, отворотился и от неё и от Османа… Пояс наместил на место… Вдруг пожалел рубаху порванную верхнюю… Была хорошая рубаха, полотна хорошего… Стоял спиной к Осману и чуял, как тому нелегко… Память услужливая показала тотчас изображение живое: Осман, смеющийся, играет с детьми Михала; маленький, меньшой, Софи-Стефос сидит на плечах Османа, хохочет весело; Махмуд-Маркос, Юсуф-Костас, Гюльриз-Катерини, Айше-Аника прыгают вкруг, визжат радостно; за руки схватившись, не отпускают Османа…
Михал знает: сейчас пошёл Осман… За спиной Михалоевой — копошенье, пыхтенье… Михал стоит, не оборачиваясь… Внезапно — сдавленный зов Османа, голос:
— Не могу… Михал, ты меня прости, брат!.. Я слаб, я не могу… Тайный уд не встаёт…
Михал наконец обернулся. На девочку не глядел и не видел её. Османа видел. Таким видел его впервые, в первый и последний раз!.. Таким, сломленным, опозоренным; шаровары спущены, раскрыты, висит беспомощной длинной шишкой тайный уд; таким никогда прежде не видел Михал Османа…
— Михал, брат, — бормочет Осман униженно, — я ведь никогда ни с кем… Никого я… кроме жён моих…
Михал молчал, не имея силы… Не имея силы на что, для чего? Утешать Османа не имея силы?..
— Я сделаю… Я долг исполню… — повторил Осман несколько раз, будто в полузабытье…
Осман кинулся к ножнам на ковре, пластанулся, едва не пал ниц… Вскинулся с ковра — нож в руке, голый нож… острый, лезвием блестящий нож… Осман нагнулся неуклюже над чем-то… Михал знал, что Осман нагнулся над беспамятной девчонкой; но не видел теперь Михал, и теперь, теперь, ничего не видел…
Увидел только, увидел, как размахивается кривою дугой рука Османова с ножом в пальцах… Осман припал на колени неловко, неуклюже… Михал резко повернулся и смотрел, как полосует Осман ножом скорчившуюся на окровавленном ковре девчонку… Тонкие ноги её оголились, кровью залились… Она вздрагивала, стоны неровные вырывались, вскрикнула разок истошно… После тишина сделалась, даже слышно сделалось, как режет нож мясо человечье…
— Кончено, — произнёс Михал тихо, но внятно. Жаль уже сделалось ему, жаль Османа… И произнёс: — Кончено…
Осман оперся ладонью о ковёр, ворсистый, окровавленный; поднялся неуклюже, будто устал сильно… Должно быть, и вправду истомился…
Осман и Михал сидели на ковре, ноги раскинув прямо и неловко… Будто захмелели… Михал краем глаза примечал труп девочки… Хорошо она была изрезана, исполосована… разных оттенков алого, красного, густого розового раскрывалось мясисто нутро…
— Позови слугу, — пробормотал Осман.
Михал понял, что Осман не может подняться. Встал Михал, стукнул колотушкой в щит-круг-диск… Слуга вошёл. Михал приметил, что слуга теперь сделался спокоен…
— Принеси мешок, падаль убери, — велел Осман, нашёл силы…
Спокойно принёс слуга кожаный крепкий мешок, сквозь который не могла бы литься кровь, стал укладывать труп в мешок… Голова мёртвой девочки болталась, ударилась глухо о ковёр, елозила затылком… Тёмные каштановые пряди проволоклись… С внезапным хрустом половина туловища оторвалась… «А силён! — подумал Михал об Османе. — Надвое — ножом — это ведь силу надо иметь…» Слуга убрал труп изуродованный… Вышел с мешком; мешок не волочил, тащил на весу…
Михал поглядел на Османа, а тот закрыл глаза. Повёл головой Осман, прилёг на ковёр, не открывая глаз… И тотчас почуял Михал, что и его глаза слипаются…
Проснулись лишь к вечеру. Вымылись в бане. Стояли в банной одежде, в пару… Михал вдруг хохотнул коротко… Осман понял без пояснений…
— Нет, — Осман отвечал на этот хохоток Михала. Знал Осман, отчего хохочет Михал; сколько раз видал Осман, как хохотали вдруг диким искренним смехом люди, даже и бывалые бойцы, при виде мёртвых посеченных трупов сотоварищей своих или чужих женщин и детей. И сколько раз видал и слыхал, как люди смеялись и принимались развесёло прихлопывать в ладони, глядя прямо на тела своих убитых, поуродованных родичей, тоже детей и женщин, матерей, сестёр, дочерей малых… — Нет, — сказал Осман, отгадывая мысль, от которой хохотал Михал нелепым смехом… — Нет, проделывать такое с болгаркой я не заставлю тебя… Ты заплатил, ты исполнил свой долг…