Осман. Хей, Осман!

— Зачем ты ушёл от нас? Разве мы заслужили такое пренебрежение от тебя? Чего недоставало тебе в жизни с нами? Разве мы плохо служили тебе? Зачем ты оставил нас одних в этой горькой жизни, переполненной несчастьями?!..

Затем хоронили ещё нескольких умерших; женщину с двумя маленькими сыновьями, и ещё другую — с двумя дочерьми и сыном. Они были положены в гробы в своих лучших одеждах, головы их были украшены цветами и ветками базилика… Осман пристально вглядывался в лица мёртвых. Он видел, что их тела не вздулись, а лица не черны… «Стало быть, болезнь не так страшна!» — подумал Осман. Но говорить это вслух не стал, чтобы не нарушать чужой ему погребальный обряд…

Женщины окружили открытые гробы, сидели на земле и стояли; плакали и пели жалобные песни; одна запевала, за ней подхватывала другая, за ней — третья… Осман расслышал, что сербское наречие походит на болгарские говоры; и потому он разбирал, понимал много слов… Женщины очень горевали, били себя ладонями в грудь, рвали волосы на голове, царапали себе щёки так глубоко, что капли крови падали на умерших. Женщины наклонялись и целовали лица и руки мертвецов… И при этих похоронах ели, пили и как бы кормили и поили покойников…

Затем пришёл священник и перекрестил гробы. Он был одет попросту, как обычный крестьянин; только длинные волосы и особенная шапка выдавали в нём духовное лицо…

На кладбище многие могилы украшены были резными деревянными фигурами серн. В этих могилах погребены были женщины. На вопрос Османа, что это за украшения, ему отвечали, что эти украшения должны означать ловкость женщин, какую они проявляли при жизни своей в полевых и домашних трудах. Мужские могилы украшались длинными женскими волосами; эти волосы срезали с голов своих в знак печали по умершим отцам, сыновьям и братьям их жены, дочери и сёстры…

Когда погребли всех, понесли на кладбище простую местную еду и вино в кувшинах. Пили и ели. Осман и Михал также поели хлеба и пригубили виноградного сока… Меж тем селяне, и в их числе и родичи покойников, только что горевавшие отчаянно, пустились петь и плясать, заведя хороводы…

Да знаjеш, моме, мори, да знаjеш,
каква jе жалба за младост,
на порта би ме чекала,
од коньа би ме скинула
у собу би ме унела,
у уста би ме льубила…

«Всё так, — думал Михал Гази, — всё правда! Горько стариться, горько терять молодость!..» И Михалу представляется эта самая его молодость в обличье простой сельской девицы… вот она ждёт, дожидается у ворот, а он соскакивает лихо с коня своего… а она вводит его в горницу и целует в губы…

Тут явился старый певец с инструментом, наподобающим большую лютню. И наигрывая, завёл длинные песни… Тут и пляски прервались, и все, усевшись на траву, на землю, а кто и на могильные холмики, стали слушать… Осман также навострил уши и много дивился тому, что прозвучало… И вот какая была первая песня:

Две кумы отправилися к куму,
Две кумы ко Гречичу Манойлу:
Первая — то стройная гречанка,
А другая — белая влашанка.
Был малютка мальчик у влашанки,
У гречанки девочка родилась.
Вместе кумы к куму приезжали
И младенцев окрестили вместе.
На рассвете, при восходе солнца,
Говорила стройная гречанка:
«Дорогой мой Гречич, кум Манойло!
Ты возьми-ка моего ребёнка,
А отдай мне мальчика влашанки, —
Подложи ей девочку тихонько.
Я тебе за это дам — клянуся —
Вдвое больше золота, чем весит
Неразумный мальчик, сын влашанки».
Соблазнился он, суди Ты, Боже!
Подменил детей Манойло Гречич…
Две кумы отправились обратно.
Вот идёт своим путём влашанка,
И её ребёнок раскричался.
Тут она как будто испугалась:
Становилась посреди дороги,
Раскрывала бережно пелёнки:
Перед нею девочка, не мальчик!
От досады бросила влашанка
На дорогу пыльную ребёнка
И пошла обратно, причитая…
В дом она Манойла приходила,
Речь такую говорила куму:
«Так ты продал крестника за деньги!
Накажи тебя Иван Креститель!»
Перед ней Манойло клялся лживо:
«Ничего, поверь, кума, не знаю!
(На руках держал тогда Манойло
Своего ребёнка.) Если лгу я,
Пусть вот этим мясом напитаюсь».
Со двора отправилась влашанка,
Понесла пустую колыбельку.
Оседлал коня Манойло Гречич
И поехал ко двору гречанки.
Та ему за мальчика платила,
И назад Манойло возвращался.
Вот он едет лесом и встречает
На дороге чёрного ягнёнка.
Он стрелу калёную пускает,
Убивает чёрного ягнёнка.
Разводил огонь он у дороги,
Мясо пек и вкусно им обедал;
А одно плечо в мешок свой спрятал
И к родному дому подвигался.
У ворот его жена встречала,
Обливаясь горькими слезами.
И её Манойло вопрошает:
«Что, жена, с тобою приключилось?»
И она всю правду рассказала:
«Выпрыгнул из рук моих ребёнок,
Обернулся в чёрного ягнёнка
И бежать пустился по дороге…»
Ей с тоскою говорил Манойло:
«Ах, жена, ягнёнка повстречал я…
Я стрелой убил его, изжарил
И такою пищей пообедал;
А одно плечо привёз с собою:
Посмотри в мешок мой, что привязан
У седла с овсом для вороного».
Опускала мать в мешок тот руку
И плечо оттуда вынимала,
Не плечо ягнёнка, руку сына!
Тут жена Манойлу говорила:
«Ах, Манойло! погубил ты род свой!
За куму достойно ты наказан»[316].

316

Сербские песни взяты из обширного собрания сербского филолога Вука Караджича (1787–1864). Перевод Н. М. Гальковского.