Эртугрул говорил Тундару и старейшинам, что следует решительно переменить этот порядок дурной.
— Покончить надо с их вольностями! — говорил вождь кайы.
Но многим старикам рода казались румы сильными очень; такими сильными, что куда уж покончить с ними всадникам Эртугрула!
— Надо ждать, надо ждать. Когда султан решит ударить на этих неверных, тогда и мы пойдём с ним…
— Нет, покамест дожидаться будем султанского похода на неверных, они рассеют нас, как беспастушных овец! — возражал Тундар.
Эртугрул оставил старшими в становище Тундара и одного из братьев своей младшей жены, которая недавно родила ему сына, Гюндюза, третьего из его сыновей… Мать Османа, старшая, первая жена, не была довольна. Она ещё сохраняла в себе черты недавней решительной и смелой девушки, перегонявшей в скачках на добром коне иных йигитов. Ещё не так давно лишь она владела сердцем Эртугрула. Теперь она упрекнула его, сказав, что он пренебрегает будущностью их сына:
— Осман одиноким останется, а Гюндюза и Сару Яты окружают дядья и двоюродные братья!..
— Кто виноват, женщина, в том, что у тебя не осталось братьев? Не пойдёшь против судьбы! Откуда мне сейчас угадать, кто из моих сыновей окажется самым храбрым и толковым? В конце концов, судьба изберёт для лучшего своего претворения самого лучшего из них и поведёт за руку!..
Женщина хотела было возразить, что всё это всего лишь красивые слова, но она была умна и понимала, что, быть может, за ней останется последнее слово в их споре; но не стоит быть настойчивой, упрямой и потому глупой! Благоволение мужа стоит дороже! И она приблизилась к Эртугрулу и молча и внимательно поцеловала тыльную сторону ладони его правой руки. Он ответно положил тяжёлую ладонь на плечо жены, крепкие грубые пальцы воителя проницали сквозь шёлковую ткань. Затем он вышел, оставив её одну в юрте…
Эртугрул решил ехать в Конью, к султану. С собою взял пятьдесят йигитов. Вперёд не отправил гонца, ехал незваным. Но он знал, для чего ехал…
Прежде Эртугрул не бывал в резиденции султана. В сущности, когда вступил вождь кайы в длительное время мужской зрелости, любознательность и даже и простое любопытство не оказались в числе свойств его характера. Его не занимала жизнь султана и приближенных султана, равно как и жизнь владетелей земель Рума-Византии. Ему и на ум не входило пожелать выстроить для себя и своих близких жилище, подобное их обширным жилищам, выстроенным из прочного кирпича и камня. Он даже и не понимал, как возможно жить, спать ночью под этими каменными сводами. Ему хорошо дышалось в юрте. И всё новое, воспринятое им и его людьми, покамест не переменило коренным образом уклада их жизни. Нарядные ткани, красивая посуда, новое оружие и украшения лишь разнообразили эту жизнь, но не изменяли. И теперь Эртугрул направлялся в Конью без любопытства ко всей той новизне, каковую ему предстояло увидеть. Его занимало лишь одно: как воспримет султан его слова. А если сочтёт их дерзким и никчёмным вмешательством в дела Конийского султаната, своих владений? Султан был милостив к Эртугрулу, обещал быть ему вместо отца в добрых советах, но Эртугрул ещё ведь не обращался к султану, советов не просил, да и никаких приказаний как султанский полководец не получал… Однако он уже решился, уже двигался, продвигался вперёд, и потому гнал от себя докучные мысли… То, что мы называем рефлексией, было ему так же чуждо, как и осознанное любование окружающими пейзажами. Он смотрел вперёд и вокруг прагматически и по-кочевничьи зорко. Но случалось ночами, на привале, вид тёмно-синей ночи Анадола смутно волновал его существо; он бодрствовал, широко раскрыв глаза, и расширял невольно ноздри на тёмном смуглом лице своём, будто хотел невольно вобрать в себя эту странную волнующую прекрасность…
Отряд Эртугрула проехал мимо развалин древней крепости. Он никогда не узнал о хеттах, самых давних и загадочных насельниках этой земли, хотя в дальнейшем кровь их потомков смешивалась с кровью потомков его и его людей, порождая всё новые и новые виды человеческой красоты. Крепость не заняла его; он только подумал с небрежение…, что она очень стара и ни к чему уже не годна. Зато обрадовал его и его всадников ровный плеск озёрной воды. Они увидели множество гусей и уток, и обрадовались возможности поохотиться с луками и стрелами. Очень скоро набили много дичи и, разведя три костра, принялись готовить свою простую грубую пищу из птичьего мяса. Набирали глины, обмазывали гуся целиком, как был, с перьями; глина затвердевала, перья птичьи застревали в ней, мясо мягчало на огне, запечённое в глиняной оболочке. Но вода в озере была солёная, для питья не годилась.