После вышеизложенного у читателя может сложиться неправильное впечатление, что Османская империя находилась на краю гибели; если бы это было так, то история огромного ареала и входивших в империю стран на протяжении двух последних веков выглядела бы по-иному. Между тем, несмотря на общий упадок, в империи продолжали действовать факторы, позволявшие поддерживать ее существование. Так, взяточничеству, коррупции и прочим злоупотреблениям противостояла, по словам Рико, “скорость жестокая в наказании, с которой употребляют суд”. Именно это, считал он, позволяло “покрывать и исцелять все язвы сего великого тела политического”. В случае преступления османские власти без всякого “рассуждения” и без учета “правых доводов”, не утруждая себя ни процессами, ни “многоречием”, могут приговорить любого быть “главою казненным или вервию удавленным”, причем обвиняемого не спасали прошлые заслуги. Рико считал, что “жестокость и суровость” настолько присущи строю Османской империи, что какое-либо послабление в этом отношении немыслимо, а сложилось так в результате того, что “правление турецкое имело начало во время войны“81. Он даже считал, что турецкое “мучительство” оправдано, так как огромные размеры империи требуют, чтобы повеления центральной власти выполнялись быстро в любом (особенно отдаленном) месте, чтобы предупреждать какие-либо “смущения” в государстве. Нарушению “тишины государства” препятствует и “совершенное самовластие” султана. Единовластие для такого государства приносит большую пользу, так как когда решения принимаются коллегиально, то дела идут медленно и тратится больше времени для обсуждения того, каким образом это выполнить, а не на само исполнение.
Некоторой защитой от злоупотреблений на различных постах была частая смена должностных лиц с последующей конфискацией их имущества. Рико считал подобный образ действий целенаправленной политикой ограбления подданных, которая при этом могла отвести от центральной власти гнев народа, поскольку запятнавших себя чиновников можно было “умертвить под образом суда и побрать их имение по их смерти, и получить тем и богатство и честь” 82.
Султан имел возможность назначать на высшие должности в государстве своих “рабов”, т. е. воспитанников своего двора, взращенных в беспрекословной преданности ему лично и обязанных ему всем, благодаря чему он мог их “возвышать без зависти, разорять без страха”. Верно подмечено, однако, что слепое повиновение “султанских рабов” (вплоть до того, что они на смерть от руки султана или по его повелению смотрели как на “славнейшее мучение”), сыгравшее “положительную” (насколько это слово уместно по отношению к войнам) роль в завоеваниях османов, теперь превратилось в удобное прикрытие их бездействия.
Апологетов Османской империи, какие встречались в средние века среди представителей европейских держав, в XVIII в. уже не было. Если определенные стороны османской системы некоторые из них и считали положительными (просвещенный Рико, например, полагал достойной подражания преданность “султанских рабов” своему господину, одобрял единовластие и т. д.), то даже для них — представителей монархических, как правило, держав — было ясно, что османская “жестокость”, вся система слишком дорого обходится народу; они рассматривали ее как проявление восточного деспотизма — таковой она и была. Другое дело, что, глядя на Османскую империю с “европейской” точки зрения, они не всегда могли понять ее своеобразие и отличие от государств Европы, поэтому зачастую недооценивали устойчивость подобных обществ.