«Здорово ему накостыляли, так ему и надо, ведь он нас так подставил!» — сказали незадачливые самодеятельные артисты. «Требуем мщения! Репрессий! Чистки общества!» — завопили хором вечно всем недовольные обыватели, людишки, чей разум всегда занят поисками заклятого врага, на которого можно было бы свалить все свои неудачи. И словно посеянный ими ветер злого возбуждения забушевал над холмом, на котором стоял Лумьоль. Первого мая с неба посыпалась снежная крупа, дороги превратились в мерзкое месиво, ландыши в перелесках померзли, не успев распуститься. Проведение выставки цветов было отложено на более поздний срок, перенесли и торжественное шествие школьниц, одетых обычно в очень легкие платья с приделанными к ним крылышками из тюля. Местный торговец оружием удвоил за один день свой месячный торговый оборот, продал весь запас и даже уступил кому-то четыре кельтских ножа, украшавших витрину его лавчонки. В магазинах раскупили все решетки на окна, газовые баллончики и молотый перец, все палки, которые можно было назвать дубинами, вплоть до кухонных скалок, а также все штанишки с пуговицами и петельками, предназначенные для маленьких девочек; кстати, по местному радио передали обращение к родителям с просьбой не выпускать детей на улицу одних, без взрослых, в особенности девочек, или уж в крайнем случае отпускать по двое. Каждое утро управляющие и распорядители таких заведений, как дискотеки, а также охранники заполняли городское управление полиции, где воцарился боевой дух и где все были настроены бороться со злом не на жизнь, а на смерть. Редактор местной газетенки воспользовался случаем, чтобы посвятить вкладку проблеме преступлений на сексуальной почве, опубликовав многочисленные интервью с урологами, сексопатологами и историками, спорившими друг с другом по поводу того, какие на протяжении многих столетий существовали в человеческом обществе способы осуществления сексуального насилия человека над своим ближним, способы интимных контактов, имевших место против воли одного из партнеров.
Пьер приходил в себя и выздоравливал очень медленно. Вопреки слухам, он не жаловался на то, что ему нанесли оскорбление или что он стал жертвой насилия. Он был какой-то странный, словно заторможенный, и говорил каким-то охрипшим голосом. По его словам, он не помнил, кто на него напал, он вообще не помнил, что на него напали. Всякий раз, когда об этом заходил разговор, он видел перед собой огромное красное солнце, ощетинившееся тысячами игл, и слышал звук сокрушительного удара. После каждой произнесенной им фразы он старательно сжимал губы, а вокруг его карих глаз появлялись черные круги.
Разумеется, Пьера пригласили в управление полиции, но он не опознал ни одного из тех типов, чьи фотографии ему показывали легавые. Он все прекрасно помнил вплоть до того момента, когда солнце взорвалось и поглотило его. Пьера допрашивали в полиции, задавали ему вопросы и медики: он пообщался с психологом, с психотерапевтом и специалистом под сложным названием «кинезитерапевт», а попросту с массажистом и инструктором по лечебной гимнастике; побывал он и в лапах опытной медсестры, крайне возмущенной видом его раны, зарубцевавшейся кое-как, потому что залечили ее тяп-ляп, противу всех правил; пытался задавать ему вопросы и Жорж, на правах «доверенного лица» семьи; что-то разузнать у Пьера попробовала даже та девчушка, которую он увел со спектакля, чтобы заняться с ней любовью; однажды, подойдя к окну, он увидел сквозь занавеску, как она, одетая в белые джинсы, бродит по дороге около его дома; в волосы у нее над ухом был воткнут чуть живой ландыш; при виде Пьера девчушка вытащила ландыш из волос, прикоснулась к нему губами и положила на заборчик, а потом крикнула: «Кто это с тобой сделал?»
И всем Пьер отвечал одно и то же: «Не знаю». Марку же он отвечал: «Молчок! Ни гу-гу!» — многозначительно понизив голос до шепота, и смотрел на него так, будто бы хранил какую-то важную и тяготившую его тайну, словно пока оставалось в силе то, что он сказал тогда на прибрежной тропинке, находясь в полубессознательном состоянии, а сказал он: «Это ты».
Марк был уязвлен и оскорблен до глубины души. Теперь он находил в своей довольно двусмысленной роли преданного отца тайное наслаждение. Да, он умилялся самому себе, он пребывал в состоянии растроганной любви к самому себе, несчастному и обиженному, он буквально смаковал то чувство униженности, что он испытал от незаслуженной обиды, вернее, он упивался им. Нет, подумать только, на протяжении пятнадцати лет он являл собой чудо благородства, и вот — благодарность! Теперь он имел все основания горько сетовать на неблагодарность сына — и это после всего, что он для него сделал! Кем надо быть, чтобы сказать такое о своем отце?! Нет ничего удивительного в том, что мальчишка нуждается в помощи психиатра!