Через час дверь отворилась, и Марк вышел в сад, весь какой-то растерзанный, расхристанный, да и шел он как-то странно, как человек, пытающийся убежать от ножа, всаженного ему в спину между лопаток; выглядел он совершенно потерянным и явно не знал, куда идти.
Опустив стекло, Лора крикнула:
— Нелли дома?
— Ну конечно, дома.
— Она должна была заехать ко мне, но не приехала, а у нас была договоренность, что в таком случае я к вам заеду. Нам надо поговорить.
— Она спит.
— Но это очень важно, по поводу работы…
— Приезжайте завтра.
Лора еще тогда набралась храбрости и спросила:
— А у вас не найдется для меня чашечки кофе?
А Марк ответил:
— Он кончился. Приезжайте завтра.
У него тогда как-то странно звучал голос, как-то неестественно, это был не его голос; он смотрел на дальние холмы какими-то пустыми мертвыми глазами, как говорится, отсутствующим взглядом, словно был равнодушен ко всему миру, но зато чрезвычайно внимательно прислушивался к тому, что происходило у него в голове, что терзало его, вероятно, к какой-то мысли, неотступно преследовавшей его. В эту минуту появился Пьер, ковылявший на ногах нетвердо из-за того, что голубые сапожки были натянуты неправильно: левый — на правую ногу, а правый — на левую. Он уже было устремился к машине, когда Марк схватил его за пояс штанишек и буквально втащил обратно в дом. Дверь захлопнулась с громким стуком.
В полдень уже весь Лумьоль знал, что свадьба расстроилась, что местные детишки не выпустят в голубое небо белые воздушные шарики, потому что невеста сбежала из Лумьоля. Бедный мальчик, бедный господин Лупьен. И Лора отправилась вечером к Лупьенам. Она кричала, она стучала в окна и двери, она позвонила по телефону из машины, стоявшей под деревьями, и получила яростный отпор от совершенно чокнутого Марка. «Мы ни в ком не нуждаемся и никого к себе не подпустим, понятно? Нас с сыном двое, мы поддерживаем друг друга». Ему, нет, вернее, им обоим теперь плевать на Нелли! Его абсолютно не интересует, ни где она, ни что делает, ни даже кто ее трахает. Она может сдохнуть, может подать на него в суд, ему начхать! Пусть только попробует вернуться, и он ее пристрелит. «Да, и вообще, вы-то кто такая, чтобы совать свой нос в наши дела?» Пока он нес этот бред, перед глазами Лоры возникла картина: новорожденный младенец висит вниз головой над пустотой. Она слушала и кусала себе губы от бессильной злобы. Нет, никогда и ни за что не оставила бы Нелли своего сына ни на секунду с этим психом одного. Никогда бы она не уехала без него, никогда бы не исчезла, не предупредив ее. Надо заявить в полицию…
И она пошла в полицию и натерпелась такого стыда!
«Пропала женщина… Хорошо, запишем… У вас есть некие подозрения… Хорошо, хорошо, мадам… Француженка, хорошо… А сколько лет этой бедняжке? Двадцать семь, превосходно… Вы уверены, что ей были сделаны все необходимые прививки? А вы уверены, что она застрахована от како-го-либо несчастного случая? Ну, например, от укуса змеи? А не могли ли ее загрызть волки? Сожрать рыбы? Еноты-полоскуны? Не могли ли ее изнасиловать и убить арабы? Местные хулиганы? Наркоманы? Вы знаете, кто такие наркоманы?» Полицейские покатывались от хохота и хлопали себя по ляжкам в восторге от собственного остроумия. А потом они разводили руками: «Ну что же вы хотите, была здесь эта Нелли, а теперь ее здесь нет, как говорится, была — да сплыла, а господин Лупьен не хочет говорить, где она сейчас находится. Да, вот так история!» И они взахлеб говорили об этом своем ненаглядном господине Лупьене, образцовом гражданине, благородном человеке, бывшем верным помощником и надежной опорой полиции и примером для всех паразитов, что приходят в мэрию и плачутся на свою бедность. «Собственно, в чем вы его обвиняете, этого господина Лупьена?» Нет, полицейские явно не намеревались даже пальцем шевельнуть ради матери, способной бросить сына, ставшего по ее милости наполовину сиротой. Лора поняла, что они не двинутся с места. Они сказали в заключение: «Каждый день в Лумьоль приезжают люди, а потом уезжают, тихо, незаметно, как приехали. И это к лучшему. Так что в данном случае никаких активных следственных действий не будет, а будет вестись так называемое „пассивное расследование“, то есть будут собраны свидетельские показания очевидцев, если таковые объявятся. Вы можете на нас положиться».
На протяжении нескольких месяцев ее не покидало ощущение, что она живет среди подлецов и негодяев, решивших заткнуть кляпом рот истине, очевидной и несомненной. Она уже не раз и прежде становилась свидетельницей того, как лицемерие и притворство объединяли этих лумьольцев, этих на первый взгляд вроде бы бесцветных, смирных людишек, объединяли и превращали их ряды в неприступную крепость. Они не хотели никаких скандалов, никакой истины, которая бы резала им глаза. А Лора задыхалась под тяжестью свалившегося на нее груза, она чувствовала, что не справляется с собой, не может совладать со своими чувствами и в то же время не осмеливается в открытую бросить в лицо обвинение лумьольцам в том, что они покрывают грязное дело, настоящее преступление; она ощущала, что выглядит в глазах горожан смешной со своей верой в добропорядочность Нелли; Лора постепенно выдыхалась… И в тот день, когда музыкальная шкатулка, подаренная Нелли, замолчала, то есть не сказала ее чуть охрипшим голосом: «Привет, это я», Лора сдалась. Но в мозгу у нее упорно продолжал существовать горящий огнем и кровоточащий вопросительный знак, и хотя на протяжении этих семи лет часовая стрелка, вращавшаяся вокруг этого знака, описывала все более и более широкие круги, знак этот не мерк и не исчезал.
Полночь. Лора выплюнула жевательную резинку. Она думает только об одном: об огоньке, который горит где-то на кухне в старой колонке для подогрева воды. Но этот огонек — словно узник в темнице, ведь кухня заперта на ключ. Ах, если бы у нее под рукой оказалась какая-нибудь железяка, тогда она бы спустилась вниз, взломала бы замок и похитила бы огонь, как Прометей… похитила бы для того, чтобы накуриться всласть… чтобы поджечь этот городок с его обитателями, старыми выскочками, вооружившимися до зубов против тех, кого они называют чужаками.
Вдруг Лора открыла ящик стола, где лежали сигареты, мгновенно, как воровка, схватила пачку и бросилась опрометью из кабинета. Через несколько минут она уже была у дома Лупьенов; сердце у нее колотилось как бешеное. Нет, среди деревьев огонька что-то не видно. Как и прежде, место это было каким-то диким и заброшенным, у Лоры опять возникло чувство, что это место, словно проклятием, помечено знаком одиночества. Джип стоял под шелковицей, он стоял такой огромный, такой нескладный на своих высоких шинах, как какой-нибудь толстокожий слон или мамонт… Ей пришлось поднять руку, чтобы схватить ручку дверцы. Ручка поддалась, дверца бесшумно отворилась. На щитке поблескивали ключи. Усевшись на место для пассажира, она включила зажигание и прикуриватель, находящийся на приборном щитке. Два часа спустя Лора, удобно устроившись на сиденье боком, почти развалившись и вытянув ноги, курила девятнадцатую и последнюю сигарету, следя за лачугой Лупьенов из-под полуприкрытых век. Какое из этих окон — окно комнаты мальчика? Вообще-то не так уж и много вопросов надо было ему задать завтра. По сути, был всего один-единственный вопрос… Да, она задаст его неожиданно, как бы совершенно некстати, невпопад, отбросив всякое стеснение… она допустит вопиющую бестактность, но она это сделает! Тем хуже для директрисы. Лора скрестила руки на груди и заснула.
На следующий день, вечером, состоялось заседание дисциплинарного совета, и главным вопросом на нем был вопрос об участи Пьера Лупьена. Заседание состоялось в помещении библиотеки после окончания шахматного турнира, на котором Пьер вышел победителем. В библиотеке немного притушили свет, сдвинули два стола для того, чтобы за ними могли разместиться «особы, облаченные властью»: директриса, всегда разряженная в пух и прах, преподавательница французского по прозвищу Длинноносая, Лора Мейер в черном брючном костюме и черных замшевых сапожках, у одного из которых начала отклеиваться подметка. Посреди библиотеки одиноко сидел Пьер, раскачиваясь из стороны в сторону, вертясь словно на сковородке от смущения и выставляя напоказ новые кроссовки отца, взятые без спросу.