Пьер никак не прореагировал на эту новость.
— Мы поедем в Испанию. Ну как, доволен? Ты вроде бы хотел в Йемен, но это оказалось немного сложновато. В Испании нам будет хорошо. Именно там мы обоснуемся после того, как несколько месяцев проведем в Париже. Да, кстати, мне надо будет поговорить с тобой о твоей матери.
— Мне тоже.
XVI
«Обычная драка», — решили в большинстве своем лумьольцы, смотревшие телевизор. На экране было лицо Пьера, правда, изображение было специально смазано, якобы для того, чтобы сохранить его инкогнито, но затем показали Марка, сидевшего за рулем и с мрачным видом объяснявшего, что он не желает публично выражать свое мнение по поводу этой драмы прежде, чем он получит определенные доказательства и будет иметь согласие сына, пребывающего по-прежнему в состоянии шока.
«Здорово ему накостыляли, так ему и надо, ведь он нас так подставил!» — сказали незадачливые самодеятельные артисты. «Требуем мщения! Репрессий! Чистки общества!» — завопили хором вечно всем недовольные обыватели, людишки, чей разум всегда занят поисками заклятого врага, на которого можно было бы свалить все свои неудачи. И словно посеянный ими ветер злого возбуждения забушевал над холмом, на котором стоял Лумьоль. Первого мая с неба посыпалась снежная крупа, дороги превратились в мерзкое месиво, ландыши в перелесках померзли, не успев распуститься. Проведение выставки цветов было отложено на более поздний срок, перенесли и торжественное шествие школьниц, одетых обычно в очень легкие платья с приделанными к ним крылышками из тюля. Местный торговец оружием удвоил за один день свой месячный торговый оборот, продал весь запас и даже уступил кому-то четыре кельтских ножа, украшавших витрину его лавчонки. В магазинах раскупили все решетки на окна, газовые баллончики и молотый перец, все палки, которые можно было назвать дубинами, вплоть до кухонных скалок, а также все штанишки с пуговицами и петельками, предназначенные для маленьких девочек; кстати, по местному радио передали обращение к родителям с просьбой не выпускать детей на улицу одних, без взрослых, в особенности девочек, или уж в крайнем случае отпускать по двое. Каждое утро управляющие и распорядители таких заведений, как дискотеки, а также охранники заполняли городское управление полиции, где воцарился боевой дух и где все были настроены бороться со злом не на жизнь, а на смерть. Редактор местной газетенки воспользовался случаем, чтобы посвятить вкладку проблеме преступлений на сексуальной почве, опубликовав многочисленные интервью с урологами, сексопатологами и историками, спорившими друг с другом по поводу того, какие на протяжении многих столетий существовали в человеческом обществе способы осуществления сексуального насилия человека над своим ближним, способы интимных контактов, имевших место против воли одного из партнеров.
Пьер приходил в себя и выздоравливал очень медленно. Вопреки слухам, он не жаловался на то, что ему нанесли оскорбление или что он стал жертвой насилия. Он был какой-то странный, словно заторможенный, и говорил каким-то охрипшим голосом. По его словам, он не помнил, кто на него напал, он вообще не помнил, что на него напали. Всякий раз, когда об этом заходил разговор, он видел перед собой огромное красное солнце, ощетинившееся тысячами игл, и слышал звук сокрушительного удара. После каждой произнесенной им фразы он старательно сжимал губы, а вокруг его карих глаз появлялись черные круги.
Разумеется, Пьера пригласили в управление полиции, но он не опознал ни одного из тех типов, чьи фотографии ему показывали легавые. Он все прекрасно помнил вплоть до того момента, когда солнце взорвалось и поглотило его. Пьера допрашивали в полиции, задавали ему вопросы и медики: он пообщался с психологом, с психотерапевтом и специалистом под сложным названием «кинезитерапевт», а попросту с массажистом и инструктором по лечебной гимнастике; побывал он и в лапах опытной медсестры, крайне возмущенной видом его раны, зарубцевавшейся кое-как, потому что залечили ее тяп-ляп, противу всех правил; пытался задавать ему вопросы и Жорж, на правах «доверенного лица» семьи; что-то разузнать у Пьера попробовала даже та девчушка, которую он увел со спектакля, чтобы заняться с ней любовью; однажды, подойдя к окну, он увидел сквозь занавеску, как она, одетая в белые джинсы, бродит по дороге около его дома; в волосы у нее над ухом был воткнут чуть живой ландыш; при виде Пьера девчушка вытащила ландыш из волос, прикоснулась к нему губами и положила на заборчик, а потом крикнула: «Кто это с тобой сделал?»
И всем Пьер отвечал одно и то же: «Не знаю». Марку же он отвечал: «Молчок! Ни гу-гу!» — многозначительно понизив голос до шепота, и смотрел на него так, будто бы хранил какую-то важную и тяготившую его тайну, словно пока оставалось в силе то, что он сказал тогда на прибрежной тропинке, находясь в полубессознательном состоянии, а сказал он: «Это ты».
Марк был уязвлен и оскорблен до глубины души. Теперь он находил в своей довольно двусмысленной роли преданного отца тайное наслаждение. Да, он умилялся самому себе, он пребывал в состоянии растроганной любви к самому себе, несчастному и обиженному, он буквально смаковал то чувство униженности, что он испытал от незаслуженной обиды, вернее, он упивался им. Нет, подумать только, на протяжении пятнадцати лет он являл собой чудо благородства, и вот — благодарность! Теперь он имел все основания горько сетовать на неблагодарность сына — и это после всего, что он для него сделал! Кем надо быть, чтобы сказать такое о своем отце?! Нет ничего удивительного в том, что мальчишка нуждается в помощи психиатра!
Примерно через месяц пересуды смолкли, все успокоилось. Однажды утром Пьер отправился в лицей. Он очень похудел: куртка болталась на нем как на вешалке, а если он ускорял шаг, то и самого его начинало болтать и качать из стороны в сторону. Он пересек площадь Галилея не поднимая головы и не оглядываясь; он сдал свою медицинскую справку и пошел в свой класс. Проходя через двор, он все же повертел головой в поисках малютки Исмены в белых джинсиках. Просто так, чтобы перекинуться с ней парой слов и узнать ее настоящее имя. Выглядел он неважно… Да, теперь он уже не был тем прежним крепким парнем, что мог хвастаться наличием врагов и завистников, теперь он был жалким, бледным как смерть заморышем с бегающими от страха и смущения глазами.
— Привет, царь! — сказал он, протягивая руку высокому круглолицему парню, вразвалку подошедшему к нему.
Пьер пожал влажную руку, взглянул парню в лицо и увидел расплывшуюся в глупой улыбке физиономию. Его окружили одноклассники… Его называли слабаком, его хлопали по плечам и спине, на него вылили потоки упреков и насмешек. Нет, ему не простили, что именно он провалил спектакль, что он врал, пудрил всем мозги, а заодно наговорил черт знает что директрисе и социальной помощнице, выдал всех с потрохами, и вот теперь весь класс стал предметом пристального внимания двух этих дур, ведших свое расследование и ко всему придиравшихся. «Они воображают, будто бы мы в курсе, кто это тебя так отдубасил, так что выкручивайся как знаешь, но сделай так, чтобы они от нас отстали, скажи, что это сделали те бездельники и лоботрясы, что живут вдоль берега Див, тебе это ничего не будет стоить, тем более что ты, вроде бы, ничего не помнишь, так что и опознать никого не сможешь».
После занятий Пьер отправился в больницу на последний «сеанс» с психиатром. У выхода после приема его поджидал отец.
Марк не знал толком, как теперь обращаться с Пьером, как говорить, на какой кобыле подъезжать. Вид изуродованного лица сына приводил его в отчаяние.
— Привет, малыш!
Пьер еще не успел сесть в авто, как Марк принялся нести всякий вздор, приставать к нему с вопросами насчет того, как он себя чувствует, как прошел день, что у него нового, не подозревает ли он кого-нибудь из своих соучеников.
— Никого я не подозреваю. Прекрати корчить из себя легавого.
Марк деланно засмеялся.
— И ты так до сих пор думаешь, что это сделал я?
— Нет, — протянул Пьер, издав при этом такой звук, словно у него на губе лопнул пузырь.
— Так почему же ты так сказал?
Пьер добродушно и с некоторой долей снисходительности принялся отвечать на вопрос, который он слышал по десять раз на дню. Марк внушал ему жалость. У него было такое чувство, что если он еще раз скажет: «Это ты», то его отец немедленно побежит в полицию признаваться в этом преступлении, чтобы сесть в тюрьму.