– А где вы поместили самого себя на кривой распределения мудрости, лорд Рассел? – невинным голосом спросил Фейерабенд.
– Говоря объективно, выше вас, потому что я понял все, что вы написали, а вы написанного мною не поняли, во всяком случае, порядочно переврали.
– Да? Но ведь я печатался после вашей смерти…
– А я читал после перенесения меня на кассету. Вы немало у меня позаимствовали, и беды в этом, конечно, нет никакой, только следует называть своих учителей…
– Поскольку я выступаю как чистый духовный экстракт, – заявил Фейерабенд, – то уточняю, что сопровождаю эти слова легким пожатием плечами и снисходительной улыбкой. Лорд Рассел всегда пробовал откусить от философского пирога больше, чем мог переварить.
– Это уже из Куайна, – холодно заметил Рассел.
– Не могу же я давать библиографическую ссылку к каждому своему слову! – несколько раздраженно воскликнул Фейерабенд. – Лорд Рассел, который по смерти, действительно, еще менее вежлив, чем был при жизни, не дает мне докончить ни одной фразы. Так вот: он не только откусывал больше, чем мог, но еще и набрасывался на пирог каждый раз с другой стороны, словно общая онтология – это слоеный пирог или баба, из которой можно только выковыривать изюм…
– Эйнштейн, – вдруг отозвался глубоким задумчивым голосом Карл Поппер, – сравнивал это скорее с доской, чем с бабой. Он говорил, что глупцы ищут самое тонкое место, чтобы просверлить в нем как можно больше дырок, а гении принимаются за самые твердые, сучковатые брусья…
– Вторую часть присочинили вы сами, лорд Поппер, – ехидно заметил Фейерабенд. – Слава Богу, что в философии нет ни титулов, ни чинов, а то мне пришлось бы сидеть между двух лордов тихо, как мышка. По-моему, ум и эрудиция должны уравновешивать друг друга как две чаши весов. Слишком обширная эрудиция тащит слабый умишко за ноги на вязкое дно, а ум, свободный от солидного груза познаний, парит куда хочет, и чаще всего в сторону безответственных фантазий. Важнее всего золотая середина. Однако я не считаю золотой серединой тактику, которая заключается в цитировании себя одного, и к тому же недобросовестном цитировании, когда вместо того чтобы полемизировать по существу, отсылают в сноске к старым-престарым шпаргалкам, в которых будто бы этот вопрос достаточно освещен, после чего остается только приобрести полное собрание сочинений автора, отсылающего читателя куда подальше, и лишь потом приниматься за чтение его статейки. Но в наше время это уж слишком.
– Боюсь, что мистер Фейерабенд намекает на моего почтенного соседа по палате лордов, – сказал Рассел. – Что-то в этом есть! Но, может быть, хватит уже колкостей ad personam.[49] В этом холодном кассетном гробу я много размышлял о своей теории типов. Можно применить ее в онтологии, а не только в логике. Существуют онтологические предрасположенности, подобно предрасположенностям по части женского пола. Лично меня всегда тянуло к блондинкам, а вся проблема была в том, что их не всегда тянуло ко мне. Могут существовать также различные ТИПЫ познания. Разумеется, я говорю это лишь как модель! Впрочем, я предложил бы скорее слово «макет», поскольку все мы мужского пола, пусть даже в plusquamperfectum.[50]
– Макет – как пакет? – спросил Фейерабенд и залился смехом. Сперва он смеялся иронически и негромко, потом включил половину мощности и наконец захохотал так, что задребезжали динамики.
– Чем это так рассмешила вас моя скромная терминологическая поправка? – поинтересовался Рассел.
– Да нет, ничего, – ответил Фейерабенд, все еще давясь от смеха, – просто я вспомнил одну брюнетку, потому что лорд Рассел…
– Господа, – произнес я с мягкой укоризной, – осмелюсь обратить ваше внимание, что кассеты обошлись мне в девять тысяч с лишним франков, и притом швейцарских! Я жажду посвящения в высшие материи бытия, хочу, чтобы вы подали мне руку помощи, разумеется, фигурально, и хотя я вам не ровня в интеллектуальном отношении, я все же рассчитывал на благие плоды векового общения с такими умами… а между тем эти блондинки и брюнетки…
– Если хочешь куда-нибудь приехать, – сказал Бертран Рассел, – постарайся раздобыть хороших лошадей и запрячь их как полагается. Мы же, господин Тичи (так он выговаривал мое имя), никуда вас не привезем, потому что не составляем дружной упряжки. Каждый из нас тянул в философии в свою сторону… Так что, если вы хотите что-то узнать, попрошу выключить моих столь высоко ценимых коллег…
Раздался дружный протестующий хор. Я перекричал всех, призывая их высказаться по вопросу об энцианской этикосфере. На это они согласились.
– Быть может, – начал лорд Рассел, – этим птичьим сынам и удалось соорудить так называемую этикосферу, но тем самым они изготовили индивидуальные тюрьмочки, великое множество невидимых смирительных рубашек. Любой достаточно мощный порыв ко всеобщему счастью заканчивается строительством каталажек. Сама эта идея – не что иное, как иррациональная фата-моргана разума…
– Я это всегда утверждал, – откликнулся сильным старческим голосом лорд Поппер. – Corruptio optima pessima,[51] и так далее. Спектр возможных состояний общества является одноосевым, и располагается он между закрытым и открытым обществом. Левый экстремум – это тоталитарная диктатура, управляющая всем, что только ни есть человеческого, вплоть до содержания песенок в детских садах, а правый экстремум – это анархия. Демократии размещаются примерно посередине. Эти энциане явно пытались соединить обе крайности, чтобы каждый мог жить в обществе открытом и закрытом одновременно и брыкаться в свое удовольствие, замкнутый в невидимом пузыре заповедей, которые невозможно нарушить. Можно было бы это назвать тирархией, но ничего хорошего она не сулит. Думаю, там даже больше несчастья, чем где бы то ни было.
– Почему, лорд Поппер? – спросил я.
– Потому что в полицейском государстве человек, подвергаемый пыткам, может по крайней мере верить, что если его перестанут пытать, то вместе с другими он построит счастливый мир. А человек, заласкиваемый безустанно под попечением государства этой пресловутой синтурой, не может даже в мыслях никуда убежать, потому что бежать уже некуда. Сносны лишь промежуточные состояния общественной агрегации.
– А я полагаю, – сказал Фейерабенд, – что там, где нет law and order,[52] побеждают клыки, локти и когти; а где есть law and order, с колыбели до крематория, там несчастья, в общем-то, столько же, но вкус у него другой. Лорд Поппер с его апологией открытого общества должен был бы заметить, что это всего лишь вежливое обозначение такого положения вещей, при котором имеются большие собаки и маленькие, и им позволено друг дружку облаивать, но пожирать нельзя. Ребенком я зачитывался чудесными историями о будущем мире, в котором домохозяйки переквалифицируются в доценток лимнологии, дворники – в профессоров общей теории всего на свете, а остальные будут творить сколько влезет, и получится неслыханный расцвет искусств. Удивительно, как много отнюдь не глупых людей верило в эти бредни. Ведь большая часть человечества вовсе не хочет угробить жизнь на собирание старых раковин, и вообще ей до лампочки любые раковины, кроме раковины унитаза, а думать о вечных вопросах она начинает лишь после визита к врачу, который на вопрос о диагнозе дает уклончивые ответы. Следствием тотальной автоматизации будет новое издание того, что в средние века называлось Hollenfahrt.[53] Разные дороги ведут в ад. Некоторые из них усыпаны розами и политы медом. Открытое общество лучше закрытого в том отношении, что из него легче сбежать. Вот только неизвестно, куда. И все же приятней иметь за собой открытые двери, чем зарешеченные и приколоченные гвоздями к дверной коробке. Я, во всяком случае, такого мнения.