Сам не знаю, как и когда он опрокинул лавку вместе со мною, прыгнул через стол, отшвырнул ненужный уже листок с диспозицией и, пустившись вприсядку, жутким, диким голосом грянул:
Забившись в угол возле дымохода, я ни разу не звякнул цепями ему в такт, – я знал, что дело плохо. Хуже и быть не могло. Этот похититель не был, к сожалению, настолько уж темен, как мне поначалу показалось, раз до него дошли обрывки нашей всеобщей истории, а дистанция между нашими мирами заранее обрекала на неудачу любые попытки защитить себя: он считал меня шпионом уголовной звездной расы, и я не представлял себе, как втолковать ему тонкости, убедительные для любого земного суда, но не здесь, в чужепланетном подвале. Я был словно в параличе, не имея ни сил, ни охоты снова лезть за перочинным ножом, как вдруг послышались какие-то неотчетливые крики, топот, и в двери ворвался орущий клубок энциан. Я узнал художника Кситю, антипредседателя и Гагуся – они все еще имели человеческий облик, но некоторых я до сих пор не видел, возможно, это были товарищи моего стража, не знаю, ведь ни одного из них я не мог рассмотреть в темноте, когда они запихивали меня в сундук. В первое мгновение мне показалось, что они дерутся друг с другом, но это было нечто иное, гораздо более удивительное: каждый из них словно боролся с самим собою. Мой стражник вскочил с пола, ничуть не удивленный, и закричал:
– Сымайте одежу, мигом, – вас уже схватывает, вот зараза, не иначе криминофильтры пробило! кальсонами нас повяжет! Ну, живо, а то уже застывает… – вопя таким образом, он в то же время стаскивал с себя штаны, но шло это у него все тяжелее, все медленнее, а те, дергаясь и выгибаясь как рыбы на берегу, тоже боролись, кто с курткой, кто с рубахой, или, может, туникой, и все же двигались все медленнее, словно их заливал какой-то невидимый, быстро схватывающий клей, какой-то густой сироп, – и через каких-нибудь полминуты едва подергивали руками и ногами, прямо как мухи в невидимой паучьей сети. Мой цербер, который перед пляской сбросил с себя куртку, имел дело с одними только штанами, но они так держали его, что он мог лишь ползать по полу на спине, задрав ноги к бревенчатому накату; он рвал перья на голове и ругался ругательски. Так что же, выручка? Помощь? Никого, однако, в подвале не было, кроме меня – по-прежнему ничем не стесненного в движениях, хотя и на цепи… а они, валяясь кто на боку, кто на животе, кто навзничь, кричали с яростью и отчаянием:
– Зараза… фильтр криминальный пробило… ох, задыхаюсь… Гургакс, помоги же, у тебя рука свободна… куда ты своими ножищами, кретин… это не я, это штаны… председатель, есть у тебя кримистор?.. откуда!.. ох, повязали нас без фараонов… погибаю-ю-ю!!!
Их жалостливые стоны и визги так меня заморочили, что я, совершенно забыв про цепь, встал с лавки. Ошейник сдавил мне горло, я упал, и горло сдавило еще раз, но как будто бы мягче, и, к моему изумлению, звенья цепи разошлись… голова у меня шла кругом, я опустился на колени, все еще в ошейнике, но когда я инстинктивно просунул палец между ним и шеей, то почувствовал, что ошейник словно из теста… с необычайной легкостью я разорвал его и выпрямил подгибающиеся ноги, глядя на своих похитителей, первой и второй очереди, которые все еще барахтались на полу – вяло, беспомощно; я уже понял, что это не агония, что им, собственно, ничего не грозит и держит их только одежда, затвердевшая, как гипсовая отливка, сковывая руки, ноги, тела…
– Млекопит уходит, млечный его помет, держи его, кто в честь верует… – захрипел Гургакс, тот самый, что минуту назад распевал и отплясывал мне на погибель. Как видно, он был неистовей остальных, – те старались словно бы вовсе не замечать меня в позорном своем положении… а я стоял над ними, тяжко дыша, с размякшим обломком ошейника в руке, не зная, бежать ли куда глаза глядят или заговорить с ними… уж не напрашиваться ли со своей помощью? Признаться, на это я был не способен. Я поочередно прошел мимо застывшего Ксити, Гагуся с задранными кверху руками в окаменевших рукавах куртки и тишком, молчком выбрался через дверь, ожидая все время, что и моя одежда вдруг взбунтуется все тем же, непонятным мне образом; но страхи оказались напрасны. Я нашел лестницу, массивные стальные двери были приоткрыты, их громадные задвижки свисали, словно растопленные огненным жаром, хотя они были совершенно холодные; стараясь почему-то не прикасаться к фрамуге, поднялся по лестнице, увидел усыпанное звездами небо, ощутил холодное дуновение ветра… я был свободен. Луна исчезла бесследно. Черная, кромешная тьма. Вытянув перед собой руки, я осторожно ступал под звездным небом; вдруг какая-то звезда изменила цвет и начала ко мне приближаться. Прежде чем я понял, что это значит, послышался гул, звезда превратилась в пульсирующий сгусток света, который залил меня и все вокруг ртутным блеском, я бросился бежать, споткнулся и рухнул в какой-то колючий кустарник. Что-то мягкое упало на меня сверху, я вскрикнул и, должно быть, тогда потерял сознание. Не знаю, как долго я оставался в таком состоянии. Очнувшись, я услышал непонятные голоса, но не смел приподнять веки. Я лежал на чем-то прохладном и очень легком, словно на воздушном шаре. Руки и ноги были свободны. Я приоткрыл щелочкой один глаз. Надо мною склонялся энцианин в серебряном плаще с маленьким огоньком на лбу.
– Кси, кса, – произнес он.
В ту же минуту что-то подо мной – словно из глубины этой надутой подушки – заговорило:
– Любезный господин Тихий, воспрянь духом. Ты в окружении одних лишь друзей, под наблюдением искушенных медикаторов и медикансов, и волос не упадет у тебя с головы. В силах ли ты говорить? Соблаговоли издать земной голос из своего естества, дабы знали мы, что ты нас уразумел.
– Уразумел, ох, уразумел, – простонал я и сам удивился этому, потому что чувствовал себя превосходно.
– Ксу, ксу, – сказал все еще склонявшийся надо мною серебряный энцианин и погасил свой лобовой огонек, а голос из подушки с нежными модуляциями произнес:
– Официальная часть чествования любезного господина Ийона Тихого наступит не прежде, нежели Он насладится заслуженным отдыхом. Покои правительственной гостиницы в полном его распоряжении, и ему – тебе – ничто не угрожает. Беда стряслась по причине засады двойственной. Однако мы выясним все, дело уладим, конфуз изгладим. Пусть же Ваше высокоблагородное Естество уснет себе с миром…
«Только бы не навеки», – успел подумать я, но тут серебряный энцианин сказал:
– Ксо, ксо… – и сразу же меня одолел сон.
В этой клинике меня держали всего одни сутки, после чего решили, что я уже достаточно крепок, чтобы перебраться в гостиницу. Бог знает, почему больничные переводилки так чудно изъяснялись – больше я нигде таких не встречал. Я узнал, как ловко подобрались ко мне похитители группировки Гагуся и Ксити, а также Союза Антиписателей. Да и то сказать, я мог бы быть поосторожнее. Переход от туманных болот и резвящихся курдлей к мегалополису был настолько внезапным, что я слегка растерялся и, когда на космодроме ко мне подошли четверо элегантным люзанцев, принял их за делегацию Общества энцианско-человеческой дружбы. Одурманенный роскошью и необычайной любезностью этих субъектов, я позволил посадить себя в самоезд, и меня даже не насторожила хищная торопливость, с которой они запихивали меня вовнутрь. А пока они везли меня в особняк, где глаза слепила яшма, золото и Бог знает что еще, пока я давал вести себя как барана среди мебели-алтарей неизвестно куда, заранее приготовленный дубль-Тихий водил за нос настоящую делегацию и при первой возможности дал стрекача, так что официальные органы не имели даже воробья в руке, а также ни малейшего понятия, где меня искать. Похищение потому совершилось на космодроме, что этикосфера, как мне объяснили, еще не знала меня и оттого не могла своевременно прийти мне на помощь. Мне в голову вдалбливали множество вещей, для меня непонятных, но я, не желая выставлять себя дураком – и без того я по-глупому поддался на трюк с ошейником, – предпочитал хранить дипломатическое молчание. Переезд в гостиницу оказался переселением на настоящий Олимп. Эти бедняги сами уже не знали, как меня ублажить, чтобы вознаградить за пережитые неприятности. Эти бедняги сами уже не знали, как меня ублажить, чтобы вознаградить за пережитые неприятности. Мало того, что спальня у меня золотая и золото можно заставлять светиться или гасить его при помощи выключателя (я ношу его в кармане), мало того, что в кессонах потолочного свода сидят амурчики (вызывающие, впрочем, не слишком приятные воспоминания), которые, стоит мне только открыть рот, слетаются и подсовывают вазы с лакомствами, но к тому же моей одеждой занимается сам Меркурий, а в нишах между хрустальными колоннами кровати (сплю я под балдахином) стоят начеку две Афродиты – Анадиомена и Каллипигос. Не очень-то ясно, зачем, ведь они ничего не делают, а спрашивать как-то неловко. Туфли чистит мне Зевс, чем-то вроде веретена. В стене напротив кровати – зеркальный щит с головой Медузы, довольно-таки несимпатичной, и притом змеи у нее на голове шевелятся и смотрят, все как одна, на меня, куда бы я ни пошел; но вряд ли стоит сразу лезть к хозяевам с жалобами, я же вижу, как они стараются. Весь этот Олимп, изготовленный для меня одного, чтобы я чувствовал себя как дома, досаждает мне страшно. Но привередничать не приходится – и без того я чувствую себя глупо; председатель Общества дружбы явился ко мне в сопровождении двух носильщиков, тащивших мешок – как оказалось, с пеплом, которым он посыпал себе голову, пав предо мной на колени. В довершение всего этот председатель похож на меня как две капли воды. Открыв шкаф, чтобы повесить туда рубашку, я остолбенел – там стоял кентавр, правда, маленький, как пони. Он что-то продекламировал мне, должно быть, по-древнегречески. Он к тому же и массажист, и знает толк в винах. Утром меня разбудило душное облако амбры, нарда и мускуса. Обе Афродиты стояли возле кровати с кадильницами в руках; я живо прогнал их обратно в ниши, давясь кашлем и с глазами, полными слез. По моему приказанию Меркурий проветрил комнату. Но все же я предпочел бы несколько умерить гостеприимство хозяев, – и чтобы эти Афродиты, в конце концов, во что-нибудь оделись. Начинаю догадываться, как они все это запрограммировали: на основании фотограмм из Лувра и прочих земных музеев. Кроме кентавра, в шкафу сидит Аполлон. Он уже не поет – по моему недвусмысленному приказу. Переход от курдляндских болот и подвала с ошейником к этой фантастической роскоши был настолько внезапным, что все это я воспринимал как сон. Еда превосходная, если не считать темного соуса, которым все поливают. Я в столице, именуемой СПР. Одна переводилка переводит это как Эспри, другая – как Гесперида. Пусть будет Гесперида. Отныне начинаю указывать даты. Сегодня пятое грязнаря. Это не соус, это нектар. Откуда им было взять рецепт, если даже нам он неизвестен? На вкус – майонез с лакрицей. Выливаю, а остатки соскребываю со шницелей ложечкой. Председатель пришел опять, чтобы обсудить программу моего пребывания. Завтра у меня встреча с верховным фелицейским. А может, его называют иначе, не запомнил. Председатель уже не так похож на меня, как в первый день. Такой уж, наверное, у них обычай. Гоню амурчиков прочь изо всех сил, опасаясь за свою тушу. Надо еще подумать, как, не обижая хозяев, избавиться от этой олимпийской толпы. Медузу я прикрыл полотенцем, Каллипиге дал свой купальный халат. Но это лишь полумеры.