Старшак говорит подняться, тащит Пенни к дневному свету. Хорошо, что небо сегодня затянуто густеющими облаками: даже без солнца свет её пока немного мучает.
При неярком утречке Тис смотрит Пенни в одно ухо, потом в другое, без особой деликатности взявшись рукой ей под подбородок, затем велит косить глазами туда-сюда и наконец зачем-то оскалить зубы и показать язык. Глаза у Пенни немного слезятся. Неизвестно, чего там орчий старшак у неё углядел, но вроде результату осмотра он не огорчается.
– Кровного орка шибче бы законтузило, – говорит Штырь. Пенни ёжится: хлестнула память о вчерашней внезапной боли, расколовшемся небе, злой обманной воде – не обопрёшься, не вздохнёшь, ужас чёрный. А Штырь её вытащил…
Орк бесит теперь Пенелопу даже больше прежнего, придушить ли его охота или обнять, за то, что успел на помощь, за то, что она теперь вроде как в долгу… Она хочет сказать «спасибо». «Спасибом» иногда удаётся прикрыть ту дыру внутри, которая делается, когда кто-нибудь вроде бы поступает с тобой неплохо… и непонятно, чего потом потребует взамен.
Но сказать Пенни не успевает.
Старшачья рука сжимает ей плечо.
– Виноват, шакалёнок, – произносит Тис.
В первое мгновение Пенни никак не может сообразить, за что конкретно ей сейчас-то оправдываться и отбрёхиваться – рыбачка чокнутая чего наплела или за другое что. Но старшак говорит дальше:
– Видишь, где я знак поставил? Здесь, посреди лагеря. Ну, оленью голову. От воды его не увидишь толком. Я для орков ставил. Про сиренок и не подумал даже. Визгучие они, но уж не дуры… Виноват.
«Заткнись, что ты мелешь!! Это я облажалась! Это я вчера днём вроде сирену в озере заметила, и не сказала, а надо было сказать! Это я облажалась, а не ты, ты же такой… такой…»
– Отдыхай пока, – говорит Штырь. – А про то, почему у Хильды костяшки содраны и как это тебе так ловко под пятак прилетело – это я в охотку послушаю. Потом расскажешь, как в башке гудёж прояснится.
– Ну ты сила, – Ёна к обеду притаскивает для Пенни мисочку жидкого варева, вроде каши, прямо в дом; не уходит, усаживается в ногах и смотрит, как она ест. – Если бы на меня с двух с трёх саженей сирена визганула… да я бы помер, наверное.
Пенелопа пожимает плечами. Сейчас она даже радуется, что Ёна пришёл. Привыкла, что костлявый часто крутится где-нибудь поблизости. Привыкла к ясным голубым глазищам, как у лайки – зрачки только несхожие, не собачьи, а длинные, почти такие, как у неё самой.
– Штырь говорит, это у меня уши как у человека, вот и оглушило легче, – отвечает она.
Ёна рассказывает, как Штырь-старшак полночи туда-сюда бегал – то возле неё посидеть, то на озеро поорать.
– А чего орать-то? – удивляется Пенни.
– Так для сирен старался… Он по-ихнему немножко знает. Ну, всякое там: «сдохни, стерлядь», «ершить тя в жабры», «сухозадый гад», «дружба-мясо»… Вот про дружбу с мясом и орал, чтоб обиду не держали, если что.
Наверное, у Пенелопы на лице написано всё, что она думает по поводу мнимой обиды сирен в противовес её собственной, и Ёна пытается объяснить, как может, повторяя слова Тиса – насколько уж они запомнились.
– Ну. Смотри. Прежде мы сирен никогда тут не видели, так? Значит, что? Значит, сирены в этом краю первый год. Сирены не как мы. Переселяться им ой трудно, особенно если с другой воды. И уж если они тут объявились, значит, что? Верней всего, на прежней воде вовсе скверно стало. Или беда какая стряслась. То есть что выходит? Выходит, соседушки у нас теперь и так злющие да задёрганные. Что мы тут на Мясную луну стоим, очень вряд ли они знали. Нас мало. Их – пёс разберёт, сколько. Ну, замириться бы чин чинарём, вот всем бы и полегчало. Наши теперь почти все на охоту пошли, за мясом-то. В это время тут рогаток ходит полно.
Пенни сидит, поджав ноги, с опустевшей железной миской, а Ёна придвигается ближе и говорит странным голосом, медленно, будто жуёт слова:
– Старшак разочек на безлунную ночь нам рассказывал… Они когда ещё в наёмном отряде воевали, так однажды и с сиренами пришлось, на злой реке, на отмелях. Говорит, немного чего за жизнь страшнее случается, чем с сиренами воевать. Уши, говорит, наглухо резинками заложили – и то у тех, кому повезло, кровь потом из ушей точилась. А кому не повезло, тех уже ни сожгёшь, ни закопаешь. Кто живьём ушёл – так это потому только, что победили. Я тебе отвечаю, Резак, с таким лицом, как у старшака тогда было, о победе славной никогда орки не говорят… «И с тех пор, мол, я скорее сам себе руку отгрызу, чем с сиренами воевать полезу». И нынче в ночь вон чего сказал: если не возьмут от нас дружбы и мяса – уйдём с этого озера. «Да ну в жопу», – говорит.