Таким образом, для структуралистов и постструктуралистов центральным стало представление о том, что в основе значения лежит языковая парадигма, и самый большой вклад в развитие этой идеи внесли французские мыслители в 1960–1970‐х годах. Некоторым из них посвящены отдельные главы нашей книги; это Ролан Барт, Жан Бодрийяр, Жак Деррида и Мишель Фуко. Русского мыслителя Михаила Бахтина иногда называют одним из их предшественников, а современного американского философа Джудит Батлер, очевидно, можно отнести к числу последователей данной традиции; тогда как французский философ-постструктуралист Жиль Делёз, скорее, был противником идеи проецирования языковой парадигмы на все культурные явления. Мыслители, чьи труды связывают с лингвистическим поворотом, утверждали, что все знаковые системы структурированы согласно тем же принципам, которые лежат в основе языковой грамматики. Но пока Барт пытается разобраться в «грамматике» моды (Barthes 1967), а Мец в «грамматике» кино (Metz 1982), Фуко разрабатывает собственную концепцию дискурса, позволяющую подступиться к анализу отношений власти и истины (Foucault 1990; Foucault 2004). Согласно психоаналитическим теориям Жака Лакана, даже человеческое бессознательное структурировано подобно языку (Lacan 1977).
Лингвистический поворот привел к тому, что внимание к смысловым структурам распространилось за пределы области исследования письменных текстов – объектами текстуального прочтения сделались изображения, музыка, архитектура и мода. Такой подход открыл совершенно новую область – исследования массовой культуры, поскольку отныне семиотический анализ стал применяться в отношении любых практик означивания или, говоря словами Реймонда Уильямса, в отношении «культуры как целостного образа жизни» (Williams 1958). Как показал Барт в своей книге «Мифологии», и реклама итальянских макарон, и гламурное фото Греты Гарбо, и новый Citroen – любая вещь является носителем значения, которое было определенным образом закодировано, а следовательно, может быть и расшифровано (Barthes 1973). Никогда прежде массовую культуру не рассматривали как сложное явление. Барт совершил настоящий прорыв, когда попытался подвергнуть анализу не только высокую, но наравне с ней и популярную культуру и тем самым расшатал строго разделявшую их границу. И это действительно одно из главных событий, определивших будущую направленность и характер культурологических исследований (более подробно изучить историю вопроса помогут: Grossberg et al. 1992; During 1993; Storey 1996).
Политика постструктурализма
Трудно обозначить дату или провести разделительную черту, на которой заканчивается структурализм и начинается постструктурализм. Правильнее было бы сказать, что одно направление постепенно перетекало в другое. Ролан Барт шел и тем и другим путем: в «Системе моды» он предстает структуралистом, но в эссе «Удовольствие от текста» и в книге «Фрагменты любовной речи» он показал себя истинным постструктуралистом (Barthes 1967; Barthes 1973; Barthes 1977).
В постструктуралистских представлениях язык также занимает центральное место; однако постструктуралисты отвергают идею неизменной позиции субъекта, идею структурообразующих бинарных оппозиций и идею универсальной истины (Barker 2011: 84). К примеру, Жак Деррида выстраивает свою деконструктивистскую теорию исходя из того, что неустойчивость заложена в самой природе языка и значения, характеризующейся бесконечными отсрочками и смещениями (Derrida 1976). Франсуа Лиотар провозглашает конец «великих рассказов», утверждая, что идеологии утратили авторитет и больше не способны претендовать на истинность и обещать светлое будущее (Lyotard 1984). Нарративы по-прежнему могут заключать в себе универсальные, обобщающие «великие» сюжеты, но мы больше не верим в правдивость этих историй. И Барт (Barthes 1967), и Фуко (Foucault 1969) объявили о «смерти автора»: авторский замысел перестал быть единственным авторитетным источником значений, предоставив читателю право как угодно резвиться на просторе. Утрата веры в «великие рассказы» и провозглашение «смерти автора» хронологически совпадают с расцветом многих прежде угнетенных и маргинализованных групп, которые начиная с 1960‐х годов отстаивают собственные самобытные сюжеты; к таким группам можно отнести молодежь, женщин, чернокожих, геев и лесбиянок, постколониальные общности и тех, кто объединял в себе несколько подобных категорий (Woods 1999). Как следствие, людей стали интересовать малые, фрагментированные сюжеты, заключающие в себе «частные истины» и «ситуативные знания», как это назвала бы Донна Харауэй (Haraway 1988). Возможности – или трудности (определение зависит от точки зрения) – выбора, связанные с потребностью в адекватных способах самовыражения, позволяющих голосу каждого меньшинства отчетливо звучать среди других, имеют нечто общее с тем, что мы наблюдаем сегодня в мире моды, когда дизайнеры, взращенные незападной культурой, обнаруживают, что плоды их труда и их имя продается лучше, если их преподнести под соусом определенных представлений о культурной аутентичности (Eicher 1999; Kondo 1997; Niessen et al. 2003).