Музыка гремит, кадрили, вальсы, мазурки, всё идет своим порядком. Везде грация, ловкость, пристойность, в парных разговорах острота, любезность, немножко кокетства, столь прелестного в прелестных, необходимого в милых... глядишь... и узелок завязался...
Вообще видите стройность, образованность, пышность без чванства, хлебосольство, радушие, вкус, здравое суждение, умение жить...
Смешон мне наш Харьков!.. Как он упитался, как он распространился, как он разукрасился! Привлёк к себе иногородних торговых гостей, ворочающих миллионами, вкоренил учение высшим наукам, сам принарядился, расфрантился, шаркает по-европейски, отплясывает французские кадрили, погуливает на многолюдных ярмарках, припасает самое лучшее из наилучшего, любезничает с дамами, не наговорится о премудрости, чванится далёкою о себе славою, гордится перед своими братьями, не даёт никому ступить себе на ногу, поглядывает только, как и старшие его братья шапки пред ним снимают, а сам, заломя голову, руки по столичному заложа в карманы, думает, что он и в самом деле фря какой!.. Эх, голубчик, ты мой! Ну что, как я расскажу про твоё рождение, как ты рос и мужал? Каков был ты вначале и каков теперь — сравнить, так просто умора! Был так себе, ничего, даже и в простые городишки не норовился, а глядишь, как счастие послужило?
Не угодно ли послушать истинной правды?
***
В древнем русском городе Киеве, стонавшем под игом польского владычества, хозяин одного дома, окончивший службу и живший на свободе, по прозванию пан Ясенковский, 1604 года, июня в 1-3-й день, отобедав вкусно и, по обычаю благочестивых предков, соснувши порядочно, к вечеру, когда свалил жар солнечный, вышел на крыльцо, сел на стул, думал о сём, о том и — кто его знает, — о чём он не передумал! Далее, как следует, зевнул раз-другой-пятый... вдруг слышит, кто-то ударил в кольцо... хозяин приказал прислуге узнать, кто у калитки и какое имеет к нему дело? Спросивший донёс, что это подъехал на телеге какой-то больной старичок и с ним мальчик-дитя. Больной-де просит Христа ради впустить его во двор и не дать ему середи улицы умереть... «Христа ради? — вскликнул хозяин. — Скорее отвори ворота, пусть въезжает».
Хозяйский прислужник ввёл лошадь с телегою. Слабый, больной, едва движущийся старик лежал, протянувшись в пустой телеге. Подле него сидел мальчик семи-восьми лет, необыкновенно красивый. Голубые глазки его даже помутилися от слёз, беленькое личико загорело от солнца, платье на нём... лохмотья, ноги босиком.
Хозяин подошёл к старику, начал расспрашивать, кто он, из каких мест и куда господь его несет?..
— Мой путь... короток, — едва мог проговорить старик и потом, собираясь с силами, продолжал: — Путь кончен... в могилу... накормите дитя... целый день не кушал...
И уже хозяйка с дочерью выхватили мальчика, повели его в дом, поспешили накормить, потом умыли, причесали, нашли сколько-нибудь пристойное платьице, сапожки... мальчика ничто не занимало, он каким-то смешанным наречием просил, чтобы его отпустили к Агафону.
Старика уже внесли в особую избу и привели к нему мальчика. Во всё время его отсутствия старик заметно беспокоился и всё посматривал кругом, но когда увидел его близ себя и уже приодетого, вздохнул свободно и силился что-то сказать, но, выговорив: «Бог вам...», ослабел, замолчал и вскоре уснул.
Хозяева увели мальчика к себе, ласкали его, а более всех любовалася им панна, хозяйская дочь, девушка лет семнадцати. Она завладела им совершенно.
— Как тебя зовут, душка? — спрашивала она его.
— Андрей.
— А панотца твоего, батюшку, как зовут?
— Батюшка.
— А ещё как?
— Никак больше.
— Где он?
— Поехал.
— Куда?
— Не знаю.
— А этот Агафон, кто он такой?
— Он наш.
— Он взял тебя от батюшки?
— Нет, батюшка велел ему со мною уйти, а Агафон купил лошадь да привёз меня к вам, в Киев. Меня одного, а Гриши уже не было.