Заметили, что малютка одарён был умом и чувствительным сердцем, делался живее и развязнее, и пан Ясенковский стал выспрашивать его, где он прежде жил и с кем, что помнит из детства своего, и вот что Андрей рассказывал:
— У меня были батюшка, матушка, Агафон, Василиса, да ещё... ну, да те были недобрые ко мне, портили мои игрушки и частенько обижали меня. Я раз пожаловался на них батюшке, но как он их выдрал за уши и таки порядочно, да грозил, что вперёд и не так накажет, так мне стало их жаль, и после того, что бы они мне ни сделали, как бы ни досадили, я уже молчал; а они тут-то ещё больше меня обижали. Жаль было и батюшку огорчать; он был всегда печальный, а особливо как получил письмо: уж он его читал перечитывал, плакал горько и целовал письмо... Верно, оно было святое?.. С матушкою часто, бывало, говорят о Москве, и тут-то батюшка горько-горько плакал!
Однажды он проговорил: «О Москва, Москва! полетел бы к тебе!» Меня это очень испугало. Гриша был ещё маленький, он не мог понять этого, ему ни до чего нужды не было, всё с своими игрушками... Как сказал батюшка, что полетел бы в Москву, так я и начал бояться, чтоб он и в самом деле не полетел, и всё, бывало, примечаю за ним; куда он ни пойдёт, а я за ним да и смотрю, не собирается ли он лететь... не смейтесь же; мне жаль было бы расстаться с ним!
Раз мы спали... вдруг нас схватывают, уносят... и повезли. Тут мы и начали жить не в том городе, а в другом: там уже было немножко домов. Гриша говорил семь, но, право, меньше; он ещё не умел считать; а было всех десять домов. Да какие же смешные дома! Маленькие, тесные; в таком и мы жили. Батюшка не выходил никуда, всё в запертой комнате сидел. Да не можно ему было никуда выйти; он такой высокий, а двери низенькие; как идёт из комнаты в комнату, то и наклоняется. Вдруг матушка наша умерла. Она много плакала тихонько от батюшки, видевши, что он запрячется особо, и плачет, и всё о Москве вспоминает. А как жаль, что матушка умерла! Она уже было начинала говорить по-русски; а то всегда говорила с батюшкою и с нами по-немецки. И какая она была!.. Что она мне говорит, я всё понимаю, а она меня вовсе не понимает. Толкую, толкую, а она и ничего. Батюшка всё понимал по-русски, и с нами говорил и няне Василисе и Агафону приказывал говорить с нами по-русски; а как им иначе и говорить? они только и знали по-немецки, что несколько слов. Сначала, как умерла матушка, я не очень плакал; как же опускали её в землю, и батюшка плакал навзрыд и целовал матушку, даже и тот, в чёрном, что много читал над нею, так и тот плакал, тут уж и я плакал много, увидевши, что матушку спрятали, и она уже не будет с нами, не будет нас голубить и целовать!..
Андрей утёр крупные слезы и продолжал:
— А Гриша, так тот всё плакал да будил матушку, чтобы встала и кончила чулочки, что начала вязать для него. Он, знаете, был тогда маленький и не понимал, что как умрёшь, так уже не встанешь. Много-много плакал я за матушкою!.. Батюшка любил меня и целовал много, да всё как-то не так, как матушка.
Долго, не знаю, сколько дней, мы уже жили без матушки. Уж и Василиса умерла, — говорили, чрез два года после матушки. Батюшка ещё чаще плакал и уже говорил: «Не хочу в Москву, здесь умру. Ты, Агафон, отвезёшь их к Борису. Отдаст им всё, хорошо; но уж не загубит; а здесь что делать мне с ними? Подрастают, как их устроить?» Да и в самом деле, я после матушки вырос порядочно, не знаю, как Гриша, потому что когда матушку спрятали в землю, так его взяла к себе наша тётушка, такая добрая!
Батюшка уже выходил и уезжал от нас часто. Как-то в один вечер приехал, да такой печальный... позвал Агафона к себе и что-то ему шёпотом говорил. Тот как зарыдает да так и упал к ногам батюшки и, слышно мне, просит: «Не губи, говорит, кормилец, души своей, не иди на явную смерть, грех! А убийцею станешь, такой же смертельный грех!» Батюшка всё приказывал ему: «Когда что утром услышишь обо мне, так тотчас возьми здесь, что есть нашего, и Андрея, заезжай за Григорием к сестре и вези их в Москву. Я ночью заготовлю письма, отдашь в Москве, кому следует, авось доложат царю». Много-много что говорил, я слушал, слушал да и заснул.
Разбудили меня ещё ночью. Батюшка схватил меня на руки, целовал-целовал... и уж как плакал!.. Всё говорил: «Бедные сироты! Бог вас не оставит!» Потом сказал: «Слушай, Андрей, и помни, что я буду говорить, никогда не забудь. Благословляю тебя, сын мой! Отец небесный да благословит вас!.. Увидишь брата, положи ему руку вот так на голову и скажи: «Брат! приими родительское благословение!» Я это очень помню. После этого батюшка взял саблю, да такую большую! — и скоро пошёл куда-то. Оставшись один, я все твердил батюшкины слова, что сказать Грише, а Агафон — он уже один у нас и был — так он всё стоял пред образом, да клал поклоны, и горько плакал.