Раз мы спали... вдруг нас схватывают, уносят... и повезли. Тут мы и начали жить не в том городе, а в другом: там уже было немножко домов. Гриша говорил семь, но, право, меньше; он ещё не умел считать; а было всех десять домов. Да какие же смешные дома! Маленькие, тесные; в таком и мы жили. Батюшка не выходил никуда, всё в запертой комнате сидел. Да не можно ему было никуда выйти; он такой высокий, а двери низенькие; как идёт из комнаты в комнату, то и наклоняется. Вдруг матушка наша умерла. Она много плакала тихонько от батюшки, видевши, что он запрячется особо, и плачет, и всё о Москве вспоминает. А как жаль, что матушка умерла! Она уже было начинала говорить по-русски; а то всегда говорила с батюшкою и с нами по-немецки. И какая она была!.. Что она мне говорит, я всё понимаю, а она меня вовсе не понимает. Толкую, толкую, а она и ничего. Батюшка всё понимал по-русски, и с нами говорил и няне Василисе и Агафону приказывал говорить с нами по-русски; а как им иначе и говорить? они только и знали по-немецки, что несколько слов. Сначала, как умерла матушка, я не очень плакал; как же опускали её в землю, и батюшка плакал навзрыд и целовал матушку, даже и тот, в чёрном, что много читал над нею, так и тот плакал, тут уж и я плакал много, увидевши, что матушку спрятали, и она уже не будет с нами, не будет нас голубить и целовать!..
Андрей утёр крупные слезы и продолжал:
— А Гриша, так тот всё плакал да будил матушку, чтобы встала и кончила чулочки, что начала вязать для него. Он, знаете, был тогда маленький и не понимал, что как умрёшь, так уже не встанешь. Много-много плакал я за матушкою!.. Батюшка любил меня и целовал много, да всё как-то не так, как матушка.
Долго, не знаю, сколько дней, мы уже жили без матушки. Уж и Василиса умерла, — говорили, чрез два года после матушки. Батюшка ещё чаще плакал и уже говорил: «Не хочу в Москву, здесь умру. Ты, Агафон, отвезёшь их к Борису. Отдаст им всё, хорошо; но уж не загубит; а здесь что делать мне с ними? Подрастают, как их устроить?» Да и в самом деле, я после матушки вырос порядочно, не знаю, как Гриша, потому что когда матушку спрятали в землю, так его взяла к себе наша тётушка, такая добрая!
Батюшка уже выходил и уезжал от нас часто. Как-то в один вечер приехал, да такой печальный... позвал Агафона к себе и что-то ему шёпотом говорил. Тот как зарыдает да так и упал к ногам батюшки и, слышно мне, просит: «Не губи, говорит, кормилец, души своей, не иди на явную смерть, грех! А убийцею станешь, такой же смертельный грех!» Батюшка всё приказывал ему: «Когда что утром услышишь обо мне, так тотчас возьми здесь, что есть нашего, и Андрея, заезжай за Григорием к сестре и вези их в Москву. Я ночью заготовлю письма, отдашь в Москве, кому следует, авось доложат царю». Много-много что говорил, я слушал, слушал да и заснул.
Разбудили меня ещё ночью. Батюшка схватил меня на руки, целовал-целовал... и уж как плакал!.. Всё говорил: «Бедные сироты! Бог вас не оставит!» Потом сказал: «Слушай, Андрей, и помни, что я буду говорить, никогда не забудь. Благословляю тебя, сын мой! Отец небесный да благословит вас!.. Увидишь брата, положи ему руку вот так на голову и скажи: «Брат! приими родительское благословение!» Я это очень помню. После этого батюшка взял саблю, да такую большую! — и скоро пошёл куда-то. Оставшись один, я все твердил батюшкины слова, что сказать Грише, а Агафон — он уже один у нас и был — так он всё стоял пред образом, да клал поклоны, и горько плакал.
Уже был день; Агафон спешил укладываться, как вбегает батюшка, бледный-бледный, как вот бумага, и закричал: «Агафон! я убил его!.. меня схватят!.. Кинь всё. Бери Андрея и, как знаешь, пробирайся к Киеву. Там я вас найду. Гришу вышлю к вам. Скорее спасайся; скоро придут. Не найдя меня, будут мстить детям. И в дороге старайся, чтоб не узнали тебя».
Сказав это, расцеловал меня, облил слезами и скрылся, закричав: «Найду вас в Киеве!»
Агафон только что успел схватить руку его и поцеловал, горько рыдая. Потом достал какую-то шкатулку, взял её и повёл меня за руку. Шли мы не по дороге, и я скоро устал. Агафон понёс меня, и как ни стар, а шёл скоро и дошёл до леса. Вошедши в густоту леса, упал и стал точно недвижим; так истомился, идучи скоро и ещё меня неся на руках. Я был голоден и жаловался о том Агафону, а он просил меня как-нибудь потерпеть, потому что прежде вечера не можно выйти из леса.
Перед вечером он раздел меня и сам также снял с себя платье и зарыл всё это с шкатулкою в землю; потом взял меня почти в одной рубашонке, как и сам был, и повёл из леса. Скоро мы пришли в какой-то город, также небольшой. Тут он начал выпрашивать у живущих там людей платья для нас и рассказывал — да как смешно: слово по-немецки, другое по-русски, а чего ж поймут слушающие, так он руками размахивает; и наговорил им, что будто нас ограбили разбойники. А это вовсе была неправда. Это он хотел только одурачить их, а те и поверили, надавали нам платьишков дрянных, вот в которых я приехал к вам. Нужды нет, что было всё старое и дырявое, мы оделись в него. Агафон всё просил меня не вмешиваться в его рассказы и не смеяться, потому что я, глядя на него и на себя, так и готов был расхохотаться. Тут же, в этом городе, мы и переночевали, а на другой день пошли в тот лес, где было спрятано наше платье.
Какой же хитрый Агафон, так вы не поверите! Ни мне не дал, ни сам не вздел прежнего платья, а всё это распорол и увязал в узел да и повесил на себя. Шкатулку разбил, достал длинную золотую цепь, большой талер, что ли, весь золотой, кучу денег и бумаги. Всё это, также и вот этот крест, снял с меня и зашил по частям в своё лохмотье. Так мы и пошли. Придём в какой город, большой или маленький, он и продаст тут один лоскут, а прочих и не показывает; да на те деньги купит хлеба и чего нужно, накормит меня. Видевши, что я устаю и ему тяжело меня нести, он достал из лохмотья денег и в одном городе купил телегу и вот эту лошадь, что нас привезла к вам. А знаете, какая она ленивая? Насилу везла нас.
Вот мы долго ехали — и что же делал Агафон? Как приехали, где уже немцев нет, а всё русские и всякие люди, тут он, как повстречается с едущими или идущими, что много народу, а особливо солдат, тут он соскочит с телеги да и начнёт просить милостыни, да так жалко, что я хохочу себе тихонько. Нам же никто ничего не давал. «Нужды нет, — говорит, бывало, Агафон, — пусть и не дают ничего, да думают, что мы бедные, да только бы нас не ограбили и не взяли бы твоего сокровища».
Долго мы ехали, и мне очень наскучило. Всё думаю: «Когда мы приедем в этот далёкий Киев и я увижу батюшку и Гришу? Сколько расскажу брату диковинок, что видел по дороге!»
Уже Агафон говорил, что скоро приедем в Киев, как он и заболел!.. Через силу, бывало, впряжёт лошадь и взлезет в телегу, а правлю всё больше я. Я выучился править и знаю, куда направо и налево поворотить. А вот уже последнюю ночь, недалеко от этого Киева, так Агафон не мог и с места встать. Хозяин его уложил и лошадь нам запряг, мы и поехали. Въехали в Киев, Агафон, мне и говорит: «Теперь, Андрюша, куда тебе бог укажет, туда и просись во двор, а я не могу слова вымолвить». Вот я еду улицею, где мне понравится, я слезу с телеги, ударю в кольцо, выйдут, спросят и, узнавши, что больной старик и бедный мальчик, запрут калитку и, хоть расстучись, будто и не слышит никто. Так я провёз Агафона долго, нигде не впустили, насилу вот уже вы приняли нас.
Так в продолжение нескольких дней пересказывал маленький Андрей по частям свою историю. В рассказ свой он вмешивал много слов немецких или русские коверкал на немецкий лад; из чего можно было ясно видеть, что он во всё время был с немцами.
— Родился в Риге, как сказано на кресте, — рассуждал пан Ясенковский, — так оно и не мудрено. Скажи ты мне, как Агафон называл тебя по отечеству или как звали батюшку твоего? Почему же на кресте написано как будто Афанасием?