— Совершенно верно, — признал я. Я с детского возраста навсегда запоминал составляющие ароматических взрывов, которыми часто заканчивались шалимары. Поэтому, вызвав в памяти тот ароматический аккорд, без труда убедился, что Роберт Карлович абсолютно прав — пять ароматов, из них два одинаковые. Потом я немного сосредоточился и вспомнил ноту, показавшуюся мне знакомой в доме у Петрова, когда я давал нерушимое обещание. Теперь я точно знал, что обозначает эта нота. Это был аромат пентаграммы и теперь я узнаю его где угодно. Я сообщил об этом Роберту Карловичу, и он прямо расцвел:
— Андрей, мы с вами продвигаемся очень хорошими темпами. Скажите, а вы представляете, как можно практически применить эту вашу способность?
Умеет мой наставник вовремя похвалить. Я начал напряженно думать, пытаясь представить, чем может быть полезно распознавание пентаграмм в сработавших секвенциях. Я очень старался, и мне хотелось порадовать Роберта Карловича. Наверное, напряженная, но непроизводительная работа мысли отразилась на моем лице, и Роберт Карлович поспешил мне на помощь.
— Андрей, допустим, вы изучили состав сотни сработавших в вашем присутствии секвенций. В результате вам будет доступен своего рода словарь элементарных событий, составляющих секвенции. А это значит, что вы сможете полностью расшифровать состав неизвестной вам секвенции, при условии, что она целиком состоит из событий, присутствующих в словаре. Логично?
— Да, до этого я уже сам додумался, — согласился я. — Но если я правильно понимаю, в рецепт секвенции могут входить практически любые события, и едва ли мой словарь сделается достаточно полным, чтоб расшифровать что угодно.
Будьте скромнее, Андрей, — пожурил меня Роберт Карлович, — лучше иметь что-то, чем совсем ничего.
— А, кроме того, я не ощущаю последовательности составляющих событий, — продолжил я. — Вы ведь говорили, что события секвенции должны возникать в определенном порядке. Что толку уметь перечислить пятнадцать событий, если неизвестно в каком порядке их следует выполнить? Допустим, у вас есть сейф, открывающийся некой комбинацией из пятнадцати цифр. Любой человек может назвать составляющие «события» вашего кода. Это один, два, три, четыре и так далее. Но открыть сейф можете только вы.
— Впечатляющий пример, — уважительно признал Роберт Карлович. — Но на наше счастье существуют люди, которые могут нам в этом помочь. Их очень мало, как и грасперов, но они существуют. Догадываетесь, как они называются?
Наверное, по моему выражению лица было очевидно, что ни о чём таком я не догадываюсь. Поэтому, Роберт Карлович на свою загадку ответил сам, назидательно подняв вверх указательный палец:
— Граспéссы, их называют граспéссы!
— Среди ощущающих секвенции встречаются женщины, — догадался я.
— Да, но их дар несколько отличается от мужского — в чём-то превосходит, а в чём-то уступает. Кроме упомянутого дара чувствовать последовательность элементов секвенции в момент появления мираклоида, дамы обладают еще одним замечательным качеством. Состав секвенций и последовательность элементов они начинают ощущать уже в тот момент, когда грасперы-мужчины только-только получают сигнал о не завершенной секвенции.
— Очень впечатляет, — признал я. — Становится непонятным, зачем вообще нужны грасперы-мужчины и чего не умеют женщины из того, что можем мы?
— Прекрасная половина грасперов не в состоянии запомнить словаря составляющих событий, — пожаловался Роберт Карлович. — В течение непродолжительного времени после срабатывания секвенции, граспéсса может в должном порядке описать словами составляющие секвенции. Сейчас я вам приведу пример такого описания, — из кармана черного пиджака была извлечена записная книжка в веселеньком, с цветочками, переплёте и открыта на закладке где-то посередине. — Слушайте, — и он начал с выражением читать: — Первая нота, как пение ангелов, с чарующими, очень высокими голосами. Голоса не мужские и не женские — ангельские, поют без слов, просто звук. И на этом фоне кто-то мягким, глубоким басом нараспев что-то говорит на таинственном непонятном языке. Заканчивается эта нота, словно много чаек закричало от боли. А вторая нота, как шум ветра в корабельных снастях. Ветер ломает ледяные иголочки, и они рассыпаются с жалобным и нежным звоном. Этот звон гораздо тише, чем сам ветер, но в тот момент, когда звенит сломанный лёд, его тихий звук заглушает свист ветра. А заканчивается эта нота тишиной, будто уши заложило ватой. Но это не отсутствие звуков, а звук тишины, он очень громкий, громче звука ветра. Потом звук тишины резко прекращается. Кажется, что из ушей выпали заглушки. Всё очень хорошо слышно, но слушать нечего, кругом тишина. И в этой тишине возникает третья нота. Она точно такая же, как первая и так же заканчивается криком боли чаек. А четвертая нота немного напоминает звук, с которым стартует Windows. [5] Но она очень грустная. Я чувствую, что она кого-то жалеет. Потом жалость начинает переходить в злость, а злость — в ярость. Сама нота не меняется, но я слышу, что она выражает бешенство. И вдруг ярость осознает свое бессилие и неожиданно замолкает.