В ходе тайных обсуждений в американском Конституционном конвенте прагматично корректировались противоречивые интересы делегатов, штатов, которые они представляли, классов, к которым они принадлежали, и, наконец, народа в целом. Таким образом, американская конституция приобрела вид всеобъемлющей "сделки", в которой большинство людей, ставших нацией, смогли найти то, что отвечало их интересам. Древняя английская конституция была похожа, но, в отличие от единичного события, она прагматично корректировала конкурирующие интересы в течение столетий принятия политических решений, когда государство закладывало политические прецеденты, обычаи и традиции. Французская революция отличалась тем, что в ней не было ни революционной партии, которая могла бы убедительно воплотить в новом государстве трансцендентную социальную цель, ни единой политической элиты, которая могла бы прагматично регулировать свои внутренние противоречия интересов. У французов было много конституций, но ни одна из них не стала дееспособной.
В ходе русской, германской и иранской революций были разработаны и приняты подробные конституции, но в каждом случае они лишь закрепляли революционную партию в качестве правящей власти, и именно она, а не конституция, претендовала на воплощение трансцендентной социальной цели. Таким образом, в некоторых отношениях эта последовательность от английской до иранской конституции фиксирует более или менее устойчивое снижение значимости верховенства закона как легитимирующего принципа государственного суверенитета и соответствующий рост харизматической роли революционных партий и их лидеров.
Во всех шести случаях эмоциональное восприятие ритуального представления, в котором соединялись цель, воля народа и суверенитет, было как воображаемым, так и демонстрируемым. Для англичан такое восприятие считалось само собой разумеющимся, поскольку происходило в "незапамятные времена". Требовать эмпирических доказательств первоначального процесса основания означало ставить под сомнение легитимность государства. Американцы, даже с учетом ограниченного избирательного права, посредничества тринадцати штатов и самонадеянного процесса создания конституции, были ближе к тому идеалу, когда народ может дать согласие на основание нового государства. Слабость революционной элиты по отношению к тринадцати штатам была одним из главных факторов открытости, с которой она добивалась согласия населения. Французы обладали наиболее проработанным идеологическим обоснованием примата неопосредованной воли народа ("Всеобщей воли"), но не могли выработать де-факто процесс, посредством которого эта воля могла бы создать и обеспечить функционирование институтов нового государства. В результате французские революционеры неоднократно советовались с народом на выборах и другими способами, игнорируя и, что еще чаще, отвергая то, что эти советы выявляли.
Большевиков гораздо меньше волновал эмоциональный резонанс народа, чем способ его воплощения в политическую власть. Если французы считали, что они знают, чего хочет народ, даже если народ не готов выразить эту волю, то большевики считали, что воля народа - это доктринальные установки политической партии как авангарда пролетариата. В результате события, в которых якобы выражалась воля народа, хореографически выстраивались таким образом, чтобы привести к заранее предрешенным результатам. Однако элемент народного голосования все же присутствовал: рабочий класс должен был хотя бы в какой-то мере показать, что Россия исторически "готова" к коммунистической революции.
У большевиков под угрозой оказалась не марксистская теория, а ее применение к России 1917 года. Таким образом, можно представить, что большевики могли признать, что российский пролетариат не выдержал испытания и "доктринально правильная" революция в то время не могла произойти.