Так было во второй половине XIX века с теорией развития Дарвина. Эта идея возникла еще в XVIII столетии, как естественная реакция против старого, доведенного до формального завершения Линнеем представления о неизменяемости видов. У Гердера, у Канта и у Гёте мы встречаем характерные мысли об эволюции. Это отбрасывание догм выдающимися умами: одним потому, что он, следуя голосу германского мировоззрения, стремился к развитию понятия «природа» как целого, включающего в себя человека, другим потому, что он, как моралист и метафизик, не мог лишиться представления о способности совершенствования, а третий глазами поэта открывал повсюду черты, которые указывали ему на родство всех живых организмов, и он боялся увидеть, как его мысли испаряются в абстрактное ничто, если это родство не рассматривать как родство, основанное на прямом происхождении. Это было зарождением подобных мыслей. Феноменальный объем умов Гёте, Гердера и Канта вмещает в себя различные воззрения. Их можно сравнить с богом Спинозы, одна субстанция которого одновременно выражается в различных формах. В их идеях о метаморфозе, гомологиях и развитии я не нахожу противоречия с другими взглядами и думаю, они точно так же отбросили бы нашу сегодняшнюю догму об эволюции, как и догму о неизменяемости.6 Я вернусь к этому вопросу в другом месте.
Подавляющее большинство американских трудящихся совершенно не способно подняться до такого гениального образа мыслей. Только простая здоровая односторонность может создать производительную силу в широких слоях. Такая явно несостоятельная система мышления и исследований, как у Дарвина, оказывает значительно более сильное воздействие, чем самые глубокие умозрительные заключения именно из–за своей «осязаемости», убедительности. И мы видим, как мысль о развитии «развивает» сама себя, пока из области биологии и геологии не распространилась на все области, ослепленная своими успехами, стала тираном, и кто не подчинялся ей безусловно, считался нежизненным. Философская сторона всех этих явлений в данном случае меня не касается. Я не сомневаюсь, что дух общего проявляется целесообразно. Я могу сказать словами Гёте: «Что мне прежде всего навязывается, это народ, большая масса, необходимое, невольное существование», отсюда мое убеждение, что великие личности, видимо, являются цветом истории, но не ее корнями. Поэтому я считаю необходимым, изображая столетие, не перечислять его значительные личности, но указывать анонимные течения, которые придавали ему особенный своеобразный отпечаток в различных областях социальной, промышленной и научной жизни.
Гений
Однако существует исключение. Если рассматривать не просто наблюдающую, сравнивающую, рассчитывающую или изобретающую, индустриальную, ведущую борьбу за жизнь умственную деятельность, но чисто творческую, значение имеет только личность. История искусства и философии есть история отдельных людей, а именно по–настоящему творческих гениев. Все остальное здесь не в счет. Что создается в рамках философии, а создается здесь много значительного, относится к «науке». В искусстве это относится к художественному ремеслу, т. е. к промышленности.
Я придаю этому тем большее значение, что сегодня в этом отношении существует большая путаница. Понятие и само слово «гений» появились в XVIII веке, они возникли из потребности иметь специальное выражение для специфически творческих умов. Не кто иной, как Кант отмечает, что «крупнейший изобретатель в науке отличается от обычных людей только по уровню, гений же — человек особенный, специфический». Это замечание Канта, без сомнения, верно при одном условии, что мы — и это необходимо — понятие гениальности распространяем на каждое творение, в котором фантазия играет творческую, главенствующую роль, и в этом отношении философский гений заслуживает такое же место, как и поэтический или выразительный, пластический. При этом я понимаю слово «философия» в его старом, широком значении, которое включает в себя не только абстрактную философию разума, но и натурфилософию, религиозную философию и любую другую поднявшуюся до высот мировоззрения мысль. Если сохранить смысл слова «гений», то мы можем применять его только к тем личностям, которые постоянно обогащали наше духовное достояние своей творческой фантазией, причем все. Не только «Илиада» и «Прометей прикованный», не только «Поклонение кресту» и «Гамлет», но и Мир идей Платона, Мир атомов Демокрита, тат–твам–аси (tat–twam–asi) Упанишад и Небесная система Коперника — произведения бессмертного гения. Так же несокрушимы, как материя и сила, подобны блеску молнии идеи этих одаренных творческой силой личностей. В нем отражаются поколения и народы, и если он иногда на время тускнеет, он вновь вспыхивает, когда попадает на творческую почву. Недавно были обнаружены на большой глубине моря, куда не проникают солнечные лучи, рыбы, которые освещают эту ночную тьму с помощью электричества. Точно так же темная ночь нашего человеческого сознания освещается факелом гения. Гёте своим «Фаустом» зажигает нам факел, еще один — Кант, своим представлением трансцендентальной идеальности времени и пространства: оба были гении, наделенные громадной творческой фантазией. Ученая дискуссия о кенигсбергском мыслителе, борьба между сторонниками Канта и его противниками кажется мне столь же важной, как и пыл критиков «Фауста»: что значат здесь логические мелочности и педантичность? Что значит здесь «Право имею»? Блаженны имеющие глаза, чтобы видеть, и имеющие уши, чтобы слышать! Если изучение камня, мха, микроскопической инфузории наполняет нас удивлением, то с каким восхищением должны мы взирать на высочайший феномен природы, на гения!