Тем не менее такова логика действий, что, отвечая этой новой особенности российской жизни, издатели начинают проявлять повышенное внимание к зарубежной литературе, представляющей европейскую консервативную мысль во всем спектре ее философских и социально–политических идей, оставляя право самому читателю определяться со своим интересом. Карл Шмитт, Мёллер ван ден Брук, Отмар Шпанн, Л. Клагес, Э. Бертрам, X. Фрайер, О. Шпенглер, Эрнст и Фридрих Юнгеры, Эрнст Никиш, наконец, X. С. Чемберлен — вот очень и очень неполный перечень тех писателей, которых мы имеем в виду.6
В чем сходствует отечественное консервативное движение с зарубежным аналогом, так это в разнообразии его тенденций. Они обнаружились во всех сферах русской жизни и культуры на рубеже XIX и XX вв. Понятно, что идейный состав трудов его представителей требует избирательного отношения к себе, особенно с учетом тех условий, которые вызывали их к жизни. Если отбросить ультрарадикальную линию, послужившую в некотором отношении идеологической почвой или побудителем давних гибельных политических практик, то различные версии умеренных социальных, экономических и иных программ, предлагавшихся теоретиками консервативной линии во второй половине XX столетия, обладали весьма прагматическим содержанием. Конструктивность социально–экономических программ неоконсерватизма была доказана успехами национальной политики последних десятилетий в США, Англии, Германии, Франции. Ни одна из этих стран не впадала в застой или в регрессию только потому, что ими долгие годы управляли деятели и партии консервативной ориентации. Как бы то ни было, благоприятная конъюнктура способствует популярности авторов, объявляемых с правом или нет консерваторами.
Конструктивный потенциал консерватизма — вот то, чем он вызывает к себе интерес. Но мы все же считаем, что эта ситуация не вполне объясняет любопытство, которое возбуждает X. С. Чемберлен и его труды, поскольку за ними такой позитивной продуктивности не находят. Этот автор стоит особняком. Его сочинения и интерес к ним лежат в плоскости тех событий, которые составили черную полосу истории Европы. Прошлый век породил фашизм, приведший к чудовищной трагедии, жертвой которой стали все гуманистические ценности человечества, а оно само было подведено к границе, за пределами которой его свободное существование становилось более чем проблематичным. После завершения трагедии в самой острой ее фазе перед миром, но в первую очередь перед европейской культурой и гуманистикой, встали вопросы, на которые доныне нет убедительных, не то что окончательных ответов. Основной из них состоит в вопрошании: как оказалось возможным такое проявление человеконенавистничества и в какой мере на этой культуре и ее творцах лежит ответственность за его возникновение? Ответ на него тем более необходим, что нацистское безумие не только оставило фактически неизлечимую травму на духовном самосознании европейских народов, но оказалось живучим, и фашизм в своих размытых формах продолжает свое существование. Европейская культура стоит перед труднейшей интеллектуальной задачей и немалым нравственным испытанием. Ей предстоит установить, из каких идей, выпестованных ею же, произрастают эти «цветы зла», кто и в какой мере нес или несет ответственность за саму возможность фашизма, в каких разломах культуры и социума гнездятся их собственные пожиратели. Наконец, немаловажно прояснить, каким образом, пусть и провокационные, но все же абстрактные идеи и понятия вдруг способны превращаться в гнуснейшие политические программы. Ведь и в Канте, и в Гегеле, не говоря о Ницше, иные видели предтечу германского тоталитаризма.[6] Не один серьезный мыслитель современности пытался ответить на эти вопросы. Более всего известна мужественная попытка Томаса Манна тем способом, который был ему подвластен — публицистика и роман, — раскрыть духовные комплексы европейской культуры как среду, питавшую антигуманизм.8 Центром его размышлений были немецкая культура и германизм в свете пережитого трагического опыта. Он — этот опыт — коснулся и его самого. Обращение к Томасу Манну значимо не столько в силу духовного авторитета этого писателя–мыслителя, сколько ввиду того духовного подвига, который он смог совершить, преодолев в себе националистический германизм, прежде чем выйти на пути гуманизма. Посему его суждения и оценки важны, ибо сделаны человеком, внутренне пережившим опасный и обольстительный духовный опыт. Как и у многих его современников, «проблема Германии», или «немецкая проблема», стала центром сосредоточенных размышлений. Свидетельствами этого явились его статья о Фридрихе Великом, новелла «Смерть в Венеции», но особенно «Размышления аполитичного». Все они приходились на предвоенные и военные годы: 1908–1919.[7] Он ищет истинные формы проявления «германскости» в культуре и образцовых ее носителей. Для определения своеобразия немецкой души он использует сложную культурфилософскую «метафорику». Манн толкует о «мучительно проблематической немецкой сущности», о «сублимации демонического» в ней и проч. Ей противостоит цивилизация остального Запада как антигениальное, антигероическое начало. Отсюда следует его вывод об особой миссии немецкой культуры. Как и следовало ожидать, он поддался националистической истерии августа 1914 г. и крайне сожалел, что состояние его здоровья не позволило ему войти в строй солдат. Зато Манн принялся за интенсивную публицистику в милитаристском духе. Войну он именует судьбоносной, «великой и радостной народной войной». «Это скверно, когда находятся люди, более не верящие в войну», — заклинал Манн. Он участвует в многочисленных газетах и журнальчиках, разъяряющих милитаристское рвение наций. Даже военный крах Германии не остудил его национализм. Еще в 1919 г. он приветствовал появление вооруженных групп «имперских отрядов» под руководством будущего главаря штурмовиков Эрнста Рёма. Недаром во время Баварской революции ему грозила опасность со стороны восставших, от которой его избавил известный леворадикальный писатель Э. Толлер. Современные исследователи воззрений Т. Манна указывают на весьма широкий круг лиц и идей, внутри которых оказался немецкий писатель. Это и ультрареакционный немецкий историк Генрих Трейчке, и Вернер Зомбарт с Максом Вебером, не чуждавшиеся в те годы националистических иллюзий, и Фр. Гундольф с Э. Бертрамом, позднее известным историком литературы пронацистской ориентации.[8]
6
Прояснить эту проблему пытались и В. Райх, и Т. Адорно, а в последние годы Цв. Тодоров.
7
Известный исследователь германского консерватизма А. Мол ер замечает: «Влияние первой редакции „Размышления аполитичного" от 1918 г., а равно и другие ранние писания, как „Фридрих и большая коалиция" (1915), на все поколение было столь огромно, что не будет причудой, если мы поставим Томаса Манна в центр „консервативной революции"» (
8
Позднее они оказались противниками, представившими полярные точки немецкой культуры 30–х годов.