Новая мораль, новый быт, о которых неустанно твердили искусство и литература, тем не менее оставались неясными ценностями, интенсивно эксплуатировавшими призрачные смыслы понятий свободы, творчества, независимости.
Сейчас отчетливо видно, что произошли оценочные сдвиги в восприятии и отношении к таким фундаментальным состояниям человеческого существования, как жизнь и смерть. Первая воспринимается как ценность, только если она насыщена творчеством, борьбой, жертвенностью, героическим риском, если она посвящена осуществлению неких трансцендентных идеалов, которые и наполняют ее смыслом.[28] Эта героизация жизни с неизбежностью вела к дискредитации нормальных форм человеческого существования, формировала презрительное отношение к повседневному человеку и в целом создавала условия, при которых неадекватное восприятие жизни превращалось в образцовую норму существования преображенного человека. Грани между фиктивной, измышленной жизнью ивозможностью ее реализации стирались. Революция мыслилась как естественное средство снятия последних препон воплощению воображения.
Особое отношение в воззрениях этой эпохи складывается к проблеме и понятию смерти. Никогда прежде она не приобретала такой эстетизации, как в художественно–философских представлениях модернизма. Можно утверждать, что он весь был пропитан и дышал ароматом смерти. Хотя в ее изображении присутствовали и героические мотивы, связывавшие с прежними трактовками, но не они были определяющими. Подчас она становилась доминантой художественного мышления поэтов и живописцев, разработавших для воспроизведения ее процесса изощреннейшие художественные средства. Выразительные символы конца, фигуры проявления танатоса, утонченная хрупкость форм телесности, рождающих ощущение эфемерности жизни, темы вырождения рода и обреченности существования, изображения эротизма и сладострастия, неизбежно соединенных со смертью, вообще благоухание разложения — все это составило сюжеты, темы и контексты философии, литературы и искусства. В этой части миросозерцания модернизм неизбежно входил в конфликт с религией и позицией церкви, ибо посягал на узурпацию того, что безраздельно относилось к сфере божественного определения и санкции Бога. Новое же мышление не только оправдывало добровольный уход из жизни, но и провозглашало смерть неким художественно–эстетическим обрядом. В контексте такого отношения к смерти сформировалось и особое позитивно–героическое оправдание войны. Ей приписали достоинство модуса космической воли или жизненного начала в его высшей фазе мобилизации всех потенций. Война мыслилась как желанное испытание, встряхивающее дряхлеющий мир и обнажающее его героические творческие начала. Вхождение мира в эпоху военных катастроф приобретало таким образом существенное философско–эстетическое приуготовление и оправдание. В Германии эта сторона культурной жизни была особенно выразительна и представлена выдающимися мастерами пера и кисти. Странным образом утонченный эстетизм войны, гибели, смерти сочетался с биологическим натурализмом XIX в. под воздействием вульгаризованного дарвинизма, утверждавшего законы борьбы за существование и выживание сильнейших видов фундаментальнейшим законом жизни.
Наконец, следует учесть еще один мотив моральной философии модернизма. Возможно, даже главнейший. Он состоит в учении о «новом человеке». Хотя корни этого учения теряются в социальной философии XVII–XV1II вв., проходя через различные педагогические учения последующего столетия, но в своей полной широте оно развернулось с конца XIX—начала XX в., войдя в плоть социальных и политических программ вновь возникающих партий и государственных режимов, прежде всего тоталитарного типа. Все они осваивали социальную педагогику, дающую рецепты воспитания человека «нового типа», т. е. особой индивидуальности, приспособленной к целеустремленному использованию ее ради созидания нового общества, новой культуры и устремленной в будущее.
Исходные основания подобных учений были различны. В них конденсировались и протест против бесцветной, лишенной индивидуальной мощи духа буржуазной личности, и неприятие всего уклада утвердившейся жизни, где довольствование данностью, сервильное приспособление, угодничество и расчетливость были признаны достоинствами, согласующимися с призванием человека. Цивилизация, основанная на расчете, выгоде и практицизме, подавляющая естественные чувства и самовыражение человека, выталкивала к поискам новых оснований жизни и созиданию нового человека.
28
В русле консервативного романтизма, значимого в эпоху Первой мировой войны и ближайшие после нее годы, но питавшегося духом более раннего времени, характерно художественное воплощение этих идей Э. Юнгером: