Вариацией приема вхождения в мир выдающейся личности был примененный им ранее сопоставительный метод при создании труда о Канте.[43] Это сопоставление было выбрано как прием, чтобы прояснить специфичность философского мышления Канта, установки его ума на фоне духовной практики мыслителей такого же ранга. Каждый из выбранных для этой цели гениев определялся существеннейшей особенностью своей духовной организации, служащей ключом к пониманию личности и ее дела. Тем самым Кант был введен в окружение мыслителей, каждый из которых являл собой особенный целостный духовный мир: Гёте, Бруно, Платон, Декарт, Леонардо. И опять–таки через личность осуществлялось вхождение в ее дело. Вот характерное для данной позиции суждение: без возникновения специфически личного, если не сказать интимного, отношения исследователя к избранному предмету его постижение будет малоперспективным и даже невозможным. Приступая к истолкованию Канта как феномена духа, Чемберлен доверительно говорит о впечатлении, произведенном на него глазами Канта, описанными современниками философа. Современникам казалось, что они были созданы как сгусток эфира и излучали ясный небесный свет. Для Чемберлена это сообщение не просто достоверный факт, но и то, что стало собственным опытом, с которым он сжился: «Этот взгляд, этот сотворенный из небесного эфира зрак, который распространялся поверх слов, часто темных, озаряя все вокруг себя, я ощущал устремленным на меня, когда я впервые листал кантовские книги. Пожалуй, я иногда не понимал слов Канта, но его взгляд я понимал всегда. Философа я почитал всегда, но как человек он мне был ближе».[44]
О Канте писали многие другие представители рассматриваемой нами неакадемической линии интеллектуальной культуры, но поднять его вровень с Гёте по символическому значению все же не смогли. Как выразителя германизма, да еще в воинственном, экспансионистском выражении, его представили только соперники Германии в Первой мировой войне, в частности в России.[45]
Гётеанство не осталось только явлением немецкой духовной жизни. Мы встречаем его и в соседних странах, в Англии, Франции и, конечно, в России, которая была всегда особенно чувствительна к духовным процессам в Германии. Причем в России о нем судили вовсе не только как о художественном явлении, чисто эстетически, но именно как об квинтэссенции немецкой духовности и германизма. Возможно, русское гётеанство достойно самостоятельного изучения, приняв во внимание круг лиц, прикосновенных к его усвоению и распространению пусть даже в какой–то период своей духовной эволюции. Мы можем указать на такие фигуры русского модернизма, как А. Белый, философствующий публицист А. Топорнов, общественный и литературный деятель С. Дурылин, отчасти Мережковский и Гиппиус, писательница М. Шагинян, но в особенности на Эмилия Метнера, музыкального и литературного публициста, журналиста и издателя. Под влиянием этой энергичной и суггестивной личности в русскую культуру начала XX в. вошел очень жесткий комплекс идей, утверждающих мощь силы, жизнестроительный пафос мифа и героического, горделивого презрения к миру, энергию стихийного инстинкта и творческий смысла насилия. В значительной мере с этим комплексом было связано увлечение музыкой Вагнера. В кругу этих идей и их носителей проявился и интерес к Чемберлену. И хотя его главные книги не были переведены, их содержание было известно. Стараниями Э. Метнера были изданы переводы небольших фрагментов из «Оснований», а также эссе «Арийское миросозерцание».[46] Возможно, внимание следует обратить не на сам характер идей, а на ту среду, на тех ее представителей, для которых они были не каким–то досадным, но все же временным увлечением и заблуждением, а весьма энергично утверждаемой мировоззренческой стихией, виртуозно и с искусством представляемой общественному приятию.[47] И когда Ф. Степун писал, что в России германофильство процветало в лагере крайних реакционеров и антисемитов, то называл он все же лиц своего окружения: философствующих писателей, модернистов и декадентов, для которых раздражающие идеи, эпатирующие принципы были необходимой принадлежностью нравственного протеста.
43
44
45
46
О Метнере как проводнике германизма и специфической версии гётеанства в России см.:
47
Это еще раз подрывает наивный взгляд, некогда господствовавший у нас и ныне не лишенный сторонников, что протофашизм, да и сам нацизм, были плодом полуинтеллигентского сознания. Как раз наоборот, их идеи, может быть, не в грубой, брутальной оболочке рождались в высшей мере рафинированной интеллектуальной среде.