Итак, мать умерла, когда ее третьему сыну, Хьюстону, не исполнилось и года. Служба не позволяла отцу уделять семье требуемое внимание, и дети были отданы на воспитание родственникам. Братья поступили в распоряжение бабушки по отцу и своей тетки. С последней у Хьюстона сложились, судя по всему, самые доверительные отношения.
Старая леди, однако, не переносила островной климат, во всем прочем оставаясь непреклонной почитательницей всего английского. Эта несовместимость, но еще больше унаследованная склонность к перемене мест побуждали ее к кочевой жизни по Европе: Италия, Франция, Германия. Наконец она осела в Версале, куда и были отправлены трое ее внуков.
Более одиннадцати лет, с 1856 по 1868 г., Чемберлен прожил во Франции, и первым языком социального, а не семейного общения для него стал французский. По его собственному счету, с французской культурой, жизнью вообще он был связан без малого тридцать лет, и эта связь наложила особый отпечаток на его характер и образ мышления. По воспоминанию Г. Кайзерлинга, обычным занятием кружка, собиравшегося у Чемберлена на его венской квартире в начале века, было чтение вслух разных французских авторов, с которыми он считал нужным знакомить своих гостей. В его личной библиотеке французская литература всех возможных жанров с XVIII в. являлась самой представительной коллекцией. И сам он весьма красноречиво описывает то острое противоречие, которое навсегда осталось в его сознании после того, как он упрочил себя в немецком духовном мире, не сумев разорвать узы, соединявшие его с французской культурой. До конца своих дней, едва заслышав французскую речь, он переполнялся особым чувством чегото интимного, что рождает обычно напоминание о родине, о счастливых днях детства. «Их (французов. — Ю. С.) простота и неприхотливость, их высшая интеллектуальность, их верность дружбе сделали французов дорогими моему сердцу, сколь бы ни была их политика скверной, а их политики жалкими махинаторами». И добавляет, что ощущал себя не в духе, если день проходил без французской книги, а сам язык, способ думать и выражать свои мысли на нем доставляли ему радость и остались у него неискоренимой привычкой.[59]
Тем не менее Франция не стала для него родиной, как и никакая другая страна. Теме своей неприкаянности, ощущению человека, не знающего своей родины, Чемберлен уделял не раз особое внимание и оставил строчки, задевающие душу читателя щемящей тоской, заключенной в них. Испытываем при их чтении странное чувство: человек, сознательно отказавшийся от страны своего рождения и отдавший себя прославлению духовной отчизны, все же испытывал тоску по неукорененности; интеллектуализм оказался бессильным перед силой душевной бездомности.
Совершенно офранцузиться он не мог, ибо в семье царили английские нравы, хотя окружение было французским. Учился и воспитывался он во французском лицее. Даже франко–кальвинистское богослужение было для него более внятным, чем англиканское, ибо с детства он знал только его. Но в семействе держалось убеждение о превосходстве всего английского и ничтожной ценности того, что ему не соответствовало. Заложенная изначально в душу ребенка эта двойственность оценок и отношений в человеческом мире и делах, намекавшая на неравенство, истекающее из природы человеческой сущности, стала важным фактором психического и умственного развития Чемберлена.
Мальчиком лет пяти он посещает Англию, чтобы познакомиться со второй бабушкой по материнской линии. Знакомство с укладом обиходной английской жизни рождало новые сложные душевные процессы, отлагавшиеся в виде житейских принципов. Мелочи островной жизни обнаруживают, что здесь все устроено иначе, чем на континенте. Здесь человек более предоставлен себе и в нем изначально поселяется правило полагаться только на себя, не ожидая помощи от других. Тебя никто не предупредит об опасности, предвидеть ее ты обязан сам. Если ты попадешь под экипаж, то в этом твоя вина, а не кучера, ибо обязан быть осмотрительным; если тебя по неосторожности задевают, то вина на тебе: ты обязан быть настороже и т. д. Набор подобных житейских констатаций постепенно формировал представление, что человек находится с миром отнюдь не в дружеских и доверительных отношениях.[60] Хотя в сложном характере Чемберлена в последующем многие находили элементы черствости, эгоизма и индивидуалистической отчужденности, развившихся, возможно, под воздействием детских «английских» впечатлений, островные нравы оказались чуждыми ему, и ребенок с радостью покидал землю своего рождения и родственное окружение. «Ребенком я ощущал себя во Франции как дома, но как бы опутанным облаком напыщенных английских предрассудков, которые меня постепенно отделяли от окружения; в то же время в Англии я был глубоко несчастным, которого английские мальчишки дразнили „французской обезьяной" (Laffe)».
59