Так длилось более одиннадцати лет, пока отец не решил определить судьбу своего младшего сына. К этому времени умерла бабка, под чьей опекой находился мальчик. Осенью 1866 г. его забирают в Англию и определяют в школу. В ней порядки разительно отличались от тех, которые обычны были во французском лицее, притом в смысле их травмирующего воздействия на ребячью душу. Душевные страдания, испытанные в ней, навсегда остались памятны в сознании Чемберлена. К этому надо присоединить и неприятности, рождаемые телесной слабостью: Чемберлен рос болезненным, даже хилым существом и на протяжении своей все же достаточно продолжительной жизни страдал от различных недугов.[61]
Возможно, острое отрицательное восприятие атмосферы тогдашней английской школы было лишь отражением болезненной натуры Чемберлена, поскольку его более уравновешенные братья прошли английскую выучку спокойно и без душевных осложнений.[62] Почему–то он оказался не в состоянии приспособиться к самой формальной системе островной школы. Болезненно острая реакция, которой мальчик отвечал на изменения в своей жизни, развила повышенную чувствительность на все то в общественных отношениях и регулирующих их нормах, что обычный ум относит к заурядной обыденности, а обостренная проницательная чуткость, наоборот, воспринимает как подавляющую духовную личность силу. Видимо, ею как раз и был наделен Чемберлен. Эта сила нивелирует человека, английское «полагание на самого себя» оказывается лишь формулой умения приспособиться к нормам обыденности, защитным средством для ограждения своего узкого мира личностной самоопределенности. Впрочем, школа, в которую бережливый моряк первоначально определил сына, могла родить самые безрадостные чувства, ибо была, если верить ее бывшему ученику, дешевой, оттого и слабо обеспеченной частной школой. Не хватало обеспечения учебы, самой еды; сотоварищи были детьми из низших слоев; учителя — сомнительными субъектами. Некоторые даже имели судебные преследования за преступления против нравственности. Да и в школе нравы были не из примерных, но особенно доставалось «французику», столь разительно отличавшемуся от своих сверстников. Ситуация способствовала тому, чтобы в юной душе было, как выразился позднее Чемберлен, «задушено всякое чувство родины». Этот школьный ад длился недолго, и уже в том же 1867 г. он был определен в известный Челтенхэмский колледж (Cheltenham College), в коем и состоял до 1870 г. Во многом он слыл образцовым: учителя сплошь священники англиканской церкви, сотоварищи — выходцы из известных семей, система защиты слабых, отдельные спальни и т. д. В нем он почувствовал себя столь отменно, что без всякого удовольствия ожидал каникул, которые надлежало проводить дома. Но было бы ошибкой полагать, что он растворился в организме школы, просто ему было легче в ней обособиться, не вызывая раздражения у окружающих. Рос человек, склонный к одиночеству, неспособный к дружескому общению, дистанцирующийся от принятых норм социального поведения, тяготеющий к самоуглублению и поиску собеседников в книгах и в воображении.
К пятнадцатилетнему возрасту он открывает для себя Шекспира, увлечение которым приняло род духовного исступления. Как раз на это время пришлась первая серьезная болезнь, вынудившая его в сопровождении тетки отправиться на лечение в Европу. С 1870 г. более никогда в Англии он не жил, посещая ее лишь изредка.[63]
Тетка по отцовский линии оказалась тем первым человеком, влияние которого определенно сказалось на личности и жизни Хьюстона Стюарта. Она стала его первой учительницей, обучив мальчика письму, счету, чтению и познакомив со Святым Писанием, конечно, в английском стиле, в первую очередь с Ветхим Заветом. Мальчик обязан был на память знать всех прародителей рода человеческого, патриархов вкупе с их родословием. Все это общество уже в шесть лет ему стало «омерзительным» (выражение Чемберлена), и это отношение сохранилось навсегда.[64] Она и в дальнейшем влияла на формирование его характера и интересов, на его религиозность. Почти до двадцатилетнего возраста тетка оставалась учителем и другом Чемберлена; ей поверял он и свои мысли, и те духовные сдвиги, которые происходили в нем по мере его умственного становления. Возможно, ей первой он поверил свои надежды на Германию и германский культурный феномен в спасении и преображении мира, которые определились в нем к середине 70–х годов: «Чем больше я познаю другие нации, чем больше я общаюсь с людьми, образованными или нет, всех классов у всех народов Европы, тем сильнее во мне крепнет любовь к Германии и немцам. Моя вера, что все будущее Европы, т. е. цивилизации, мира, находится в руках Германии, стала прочной. Жизнь немца совершенно иная, чем любого другого человека; в нем самосознание, чувство своего достоинства достигли высшего пункта. Он в одно и то же время мечтатель (Dichter) и практический организатор, мыслитель и человек дела (Tuer), человек мира par excellence и одновременно лучший солдат, скептик и единственный, кто еще в состоянии верить», — писал он ей из Севильи.[65] В этих словах сказался первый опыт философско–исторического обобщения того сдвига в европейской жизни, который произошел после победоносной франко–прусской войны и учреждения Германской империи с энергичной целеустремленной политикой, вдохновляемой Бисмарком.
61
62
Эти впечатления выразились в письмах той поры и вместе с живыми воспоминаниями составили основу его самопознания, изложенного в различных свидетельствах позднейшего времени. См., например, письмо Гансу Вольцогену (от 15 ноября 1897 г.).
63
Как нам кажется, Джонатан Кэрр допустил оплошность, перенеся впечатления Чемберлена от недолгого обучения в жалкой частной школе, как мы видели, крайне удручающие, на Чэлтенхэм–колледж, заведение совершенно иного рода. Кроме того, мы не находим в воспоминаниях свидетельств, что отец готовил его для военно–морской службы:
64
Возможно, здесь истоки упорного желания доказать нееврейскость Иисуса Христа, ставшей позже центром его «христологических» исследований.
3 Чемберлен, т. I
65
Письмо мисс Хэрриетт Мэри Чемберлен от 25 мая 1876 г. См.: