Итак, одним из уроков, которые невольно преподал неофиту в науке Чемберлену Визнер, был урок особого стиля писательства: легкого, захватывающего, возбуждающего страсть, переносимую на автора. Научные установки же оказываются вторичными, если вообще принимаются во внимание. Сам Визнер еще не покидал почвы науки. Но уже родились мыслители иного стиля. Образцы его давали Гобино, Ренан, Бергсон, позже Шпенглер; его культивирует и Розенберг, сотворяя миф XX в. Чемберлен также овладел им в совершенстве и вполне осознал характер своей «научной» деятельности, о чем свидетельствует его фраза, донесенная до нас Кайзерлингом: «Я никакой не ученый, а мирозритель (Weltschauer)».97 Приведя ее, Кайзерлйнг добавляет, что мало кто обладал такой пристрастностью, с какой Чемберлен относился к работам ученых, писателей, философов, которые он читал непрерывно и в огромном количестве почти на всех европейских языках. Он выискивал в них мысли, фразы, иногда обрывки суждений, которые затем становились побудителями его спекуляций и вплетались как «научное» обоснование в ткань его собственных сочинений. «В этом отношении, — добавляет Кайзерлйнг, — он являл собой тип „самого неморального" читателя и цитировщика, каких мне доводилось знать».[90] То есть исказить мысль автора и дух его сочинения для Чемберлена не составляло проблемы, если это отвечало тем целям, которые ставил перед собой этот новый пророк.
Визнер, конечно, не несет никакой ответственности за формирование возникновения такой странной манеры творчества своего ученика, но и не осудил ее, ознакомившись с нею позже.[91] Чемберлен только оттолкнулся от примечательной особенности писательской манеры крупного ученого, уловив, что занимательность письма, ошеломляющая оригинальность псевдоидеи способны произвести эффект куда более существенный, чем строго научное изыскание. Так открывался путь к сознательному мифотворчеству, ставший магистральным в XX в. — веке идеологии и укрощения масс.
Визнер привлек Чемберлена и другими сторонами своей научной личности. В частности, критическим отношением к учению Ч. Дарвина и свободно–релятивистским подходом к научным истинам. Чемберлен видел в нем врага догматизма, имевшего смелость заявить: «Что такое научная истина? Сегодняшнее заблуждение!»[92] Таким образом, Визнер представлялся ему человеком, под руководством которого он желал бы двигаться дальше в науке.
Характеристика личности Визнера, его манеры общаться и вести научную практику дают ощущение действительно незаурядного человека. Их отношения сложились наилучшим образом. Чемберлен даже полагал, что сам повлиял на изменение отношения Визнера к философии: первоначально осторожно–недоверчивое, оно сложилось таким образом, что «этот ученый в итоге мог почитаться выдающимся философом в своей науке».
Визнер, со своей стороны, оставил воспоминания о Чемберлене с весьма восторженной характеристикой своего ученика, касающейся и его способностей, и ума, и характера, даже внешности, в которой его привлекли «лучистые глаза». И упоминает тоже о продолжительных беседах на темы науки, философии и религии, т. е. «о тех вещах, которые волновали наш дух и наши сердца»,[93] косвенно подтверждая мнение Чемберлена о своем влиянии на учителя.
Занятия в Венском университете вновь вернули все еще многообещающего, но не определившегося адепта естествознания к проблемам наук о растительном мире, о природе живого. Возможно, этот выбор и устойчивый интерес к проблемам биологии не имел в себе ничего удивительного. Вторая половина XIX столетия — это время невероятного развития биологии практически во всех областях, касающихся сущности и проявлений феномена жизни. Рискнем даже заявить, что эта линия европейской науки опережала все другие, хотя традиционно полагают, что первенствовала физика. В биологии были сделаны существенные открытия, потеснившие туманно–мистические фантазии о живом или противоположные им механистические модели живого организма, столь типичные в предшествующие столетия. Для современного читателя высшее достижение биологии этого времени обычно связывается с вариантом эволюционной теории происхождения видов животного мира, данным Ч. Дарвином. Мы уже говорили об эффекте, произведенном им, с неизбежным воздействием на мышление культурологов и социальных философов. Но это был, хотя и важнейший, но все же эпизод в развитии наук о животном мире, не говоря о том, что дарвиновское учение вызвало к жизни и контручения, способствовавшие в не меньшей мере развитию биологии.
91
Визнер принял посвящение ему «Оснований XIX столетия», следовательно, и ту манеру «научности», на которой построен этот труд.
93
Очерк Визнера не опубликован, и его фрагменты мы знаем по автобиографическим заметкам Чемберлена, откуда и берется эта цитата.