«Путем Шопенгауэра» шел Чемберлен, устанавливая в культуре универсальные основания и факторы ее данности, вычитывая в событиях ее истории ту предначертанность судьбы человечества, которая неизбежно следует как расплата за пренебрежением проясненных установлений культурного бытия.
Но Хюбшер в характеристике шопенгауэровского пути культурно–исторического мышления идет дальше, выявляя его натуралистическую подоплеку: по Шопенгауэру на историю можно «смотреть как на продолжение зоологии, именно усматривая в индивидуальном родовое начало или, наоборот, низводя индивидуальное до родовой сущности».[98] Эти мысли Шопенгауэра, извлекаемые из «Parerga und Paralipomena», оказались куда более сродственны духу мыслителей «века естествознания», энергично потеснивших гегелевский отвлеченно–спекулятивный историзм.
Но идти «путем Шопенгауэра» вовсе не означало, что присутствующая в нем «натуралистическая подоплека» гарантированно выводит на строгую и точную научность, или способствует формированию научной методологии, опирающейся на достоверность факта и умения отделить его объективное значение от иллюзорных «фактоподобных» демонстраций.[99] Пример Чемберлена тому веское подтверждение. Сколь ни много усердия и. энергии приложил он, разрабатывая диссертационную проблему, но все определеннее он уклонялся в сторону натурфилософских спекуляций и отвлеченностей, имеющих мало общего с установками эмпирического исследования. Результатом этой тенденции стало неприятие им дарвинизма, позиция, в общем, нетипичная в академической среде Европы, в которой увлечения упрощенными обобщениями этой теории охватило также социальные и гуманитарные науки.
Но в еще большей мере шопенгарианский дух проявился в крепнущей тяге Чемберлена к поискам первооснов жизни, к псевдофилософским спекуляциям на темы человеческой сущности и природы. Этому способствовало и вполне личное обстоятельство: расстроенная и весьма шаткая нервная система, телесные недуги — не следует забывать о его слабом зрении, проблемах с передвижением — и посещающие его часто иные хвори не способствовали, как прежде, систематическим лабораторным и практическим занятиям. Компенсацией им было то, что, как отметил сам Чемберлен, «мои мысли и мои занятия все более должны были обращаться на философское осмысление (Betrachtung) естественных наук».[100] Конечно, такое перегруппирование интересов, проходившее медленно, по мере развертывания прежде скрытых ментальных качеств, соответствовало прирожденной организации ума растущего интеллектуала.
Обратимся еще раз к суждениям Кайзерлинга о Чемберлене, близко общавшегося с ним именно в Вене, где последний, уже вполне обжившийся и упрочивший свое научно–литературное и культурное реноме, создал небольшой интеллектуальный салон. Он впечатлил юного искателя своего призвания универсализмом своих знаний, не казавшихся простым набором сведений, а содержащих все наиболее ценное, сведенное в целостность. Чемберлен был сторонником дилетантизма, но не в современном, редуцированном до уничижительной характеристики умственного человека, смысле, а в первоначальном, означавшем открытость всему духовно ценному и значащему — позиция классических гуманистов Италии в противоположность специализированной ограниченности. Он ставил одаренность человека выше практической деловитости и способности к реальной предметной продуктивности. Эта установка делала Чемберлена человеком по преимуществу книжным, кабинетным. «На самом деле его восхищало только написанное; по существу он был человеком образованности (Bildungsmensch) и более чем свободным от предрассудков».[101]
Очевидно, что Чемберлен обладал огромной волей и душевными силами, способными обеспечить ему достижения поставленных целей вопреки массе неблагоприятных обстоятельств и физической немощи. Вопреки природе, диктовавшей ему уединенный, спокойный и малоподвижный образ жизни, он много путешествует по Европе; известны его многочисленные пешие экскурсии по горам Швейцарии, верховые — по Балканам. Круг его знакомств de visu был огромен, но еще большим он был через переписку. Можно только удивляться сколько времени он мог этому уделить. Причем многие его письма, пространные и литературно обработанные, имели характер культурфилософского трактата. Он несомненно сделался мастером немецкого литературного языка, гордился этим выработанным мастерством, может быть, даже несколько акцентированно. Его литературное мастерство не раз, в том числе в «Основаниях», оказывалось средством, заменяющим недостаток убедительности фактов или их полное отсутствие.[102] К достоинствам личности относилась огромная сила внушения и уверенности, которой подчинялись окружающие, а самому Чемберлену помогшая занять центральное место в клане вагнерианцев и семейном кругу потомков великого композитора.
99
Не думаю, что Шопенгауэр оказал столь уж существенное влияние на учения натуралистов послешопенгауэровского времени. Влияние это было существенно только на ряд биологов, склонных к виталистической натурфилософии и обращаться к Гёте.
102
Среди немецких авторов, писавших о Чемберлене, велся спор о литературных достоинствах его сочинений, о правильности его немецкого языка и проч. Сомневающиеся в них, в сущности, переводили неприятие автора в плоскость дискредитации его мастерства.