Этой линии держались некоторые советские исследователи. Сошлюсь хотя бы на старое, но не терявшее свой авторитет, суждение известного в свое время философа А. Гулыги, утверждавшего, что создатели и главные фигуранты немецкого фашизма были все сплошь недоучками, полуинтеллектуалами, способными усвоить примитивные идеи, свойственные ходячим предрассудкам деградирующего и охваченного заботами мещанства и бюргерства, вообще низов немецкого (да и всякого другого) общества. Следуя Кайзерлингу, мы должны быть уверены, что имеем дело с ловким фразером, мастером манипулировать поверхностно понятыми идеями, выхваченными из чужого контекста и исполненными в их смысле. Наверное, Кайзерлинг, знавший и находившийся под влиянием Чемберлена известное время, говорит кое–что существенное об его интеллектуальной мастерской. Но довериться ему вполне едва ли будет разумно. Хотя влияние этой точки зрения весьма ощутимо в зарубежной литературе в отношении Чемберлена.[104]Впрочем, Кайзерлинг излагал свою аналитику личности Чемберлена уже в условиях фашистского режима, утеснения которого почувствовал на себе и он сам, когда связи между учениями Чемберлена, равно как и его личная вовлеченность, с фашизмом стали очевидностью, и они определили post factum оценку самой личности.
Конечно, можно привести в подтверждение интеллектуальной ограниченности и полукультурности десятки имен первых лиц режима, начиная с его главаря. Но этим достигается не только видимость, но просто фиктивность решения крупнейшей проблемы XX в.: культурно–интеллектуального маразма западного мира, из недр которого, питаясь всем его духовным обретением, вырастали «цветы зла» и утонченнейшее изуверство. Мы уже коснулись частично этого вопроса, когда говорили о Томасе Манне. Но он остается нерешенным и поныне во всей своей полноте и прискорбной истине. И. Берлин показал, как развитие немецкого романтизма неизбежно вело к возникновению фашизма. Его аргументация mutatis mutandis применима к любой стране, пережившей этот феномен, и, безусловно, к Италии и Испании. Модернизм в самом разнообразном выражении своих тенденций прямо выводил на установки, питавшие идеологии тоталитаризма. Последние, конечно, их утрировали, снимали с них эстетический и культурфилософский шарм, но это не освобождает нас от обязанности видеть между ними генетическую и духовную связь.[105] Мы оскорбляемся, когда в философии Ницше, а еще прежде — Шопенгауэра, видят инспирирующие влияния на пробуждение фашистских учений. Цв. Тодоров, один из ведущих европейских мыслителей, попытался вернуть этот вопрос к его реальной и болезненной сущности. Защита Хайдеггера от обвинений в профашистских пристрастиях вызывает сочувствие, но не упраздняет факта, что в его «почвенничестве», в духе его онтологических формулировок находились мотивы, выразившиеся, пусть на короткое время, в его общественной позиции. Гениальная поэзия Г. Бенна исходила из таких сложно–своеобразных культурфилософских интуиций, что в них нашлось место «понимающему» отношению к фашистским программам оздоровить нацию. Казус Э. Юнгера, К. Шмитта сегодня наиболее обсуждаемая тема, и опять–таки в русле аргументации, реабилитирующей эти выдающиеся сами по себе умы. В таком же отношении к фашизму в Италии находились Габриэль Д'Аннунцио или Джованни Джентиле. Немецкий поэт Стефан Георге, повторимся, счастливо оказался не опорочен лично заигрыванием с фашизмом. Этому претила его поэтическая гордость и достижение такой поэтической высоты, с которой фашизм представлялся в своей ничтожности. Но идеологический аппарат «гитлеровской» Германии упорно указывал на его поэзию как одну из форм выражения пробуждающегося величия «новой Германии» и величия фюрерства.
Особый случай представляет культурфилософия О. Шпенглера. В «Закате Европы», возможно, трудно без натяжек сыскать основания концепций «фолькизма», «почвы и крови», входящих в состав философии нацизма. Но уже «Пруссачество и социализм» и другие мелкие работы Шпенглера дают более явные указания на такую связь. Особенно же последняя его крупная работа «Годы решений». Известно, с каким нетерпением ожидал ее появления Геббельс. Но философского манифеста нового режима из нее не вышло, и она разочаровала идеологов рейха. Личная позиция немецкого философа также не отмечена однозначностью. Его разочаровали в личностном плане лидеры Германии, включая Гитлера, но не всё в фашизме. Попытки сломать лед во взаимоотношениях между Шпенглером и вождями национал–социализма не удались, но ему напоминали об идейном родстве. Ревностная поклонница фюрера, сестра Ницше Е. Фёрстер–Ницше, осведомленная о сути отношений, писала Шпенглеру в 1935 г.: «Мне стало известно, что Вы заняли энергично уклончивую позицию в отношении к Третьему рейху и его фюреру, и с этим связан Ваш разрыв с „Ницше–Архивом", который находится в сердечном почитании к фюреру». И затем она пеняет адресату, как он не постигает того, «что не воплощает ли наш духовно чтимый фюрер в Третьем рейхе именно те идеалы и ценности, о которых Вы высказались в „Пруссачестве и социализме"?»[106]
104
Как примеры см.:
105
Конечно, в аргументах И. Берлина (см. цит. сочинения) выражена позиция радикального либерала, верящего в неограниченные возможности рассудка и здравого смысла, когда они не затемнены и не скованы философскими предрассудками, особенно немецкого изготовления. В этом их односторонность, несправедливая в отношении о философии Гегеля и философского романтизма. Существенна в этом смысле и скрытая зависимость взглядов И. Берлина от социально–философских взглядов «франкфуртской школы», большая часть которых выросла из аналитики и выяснения, в том числе психологических, истоков фашизма.
106