Гёте — следующий учитель Чемберлена, по его убеждению «научил искусству чистого усмотрения (Erschauen) природы.[109]
Итак, спустя неполных два года пребывания в Вене Чемберлен почти полностью исчерпал свое вдохновение наукой, осознал особенности своих интеллектуальных склонностей и начал движение в сторону философско–гуманитарных предметов, где и реализует себя полностью. В точных науках он так и остался дилетантом; высокообразованным и начитанным, но все же любителем.
Позже он подчеркнуто радовался, что никогда к его имени не присоединялось «герр доктор» — достоинство, даваемое защитой диссертации. Он полагал, что на всю жизнь предался лучшей участи — учебе, следуя завету Канта, что это самое важное дело всякого достойного человека. Возможно, так он компенсировал комплекс неудачника в науке.
Интерес к природе и науке, однако, сопутствовал ему до конца. Во–первых, переехав в Байройт, он устраивает на своей вилле хорошо оборудованную любительскую обсерваторию, отдавая многие ночные часы созерцанию звездного неба, одной из величайших тайн, покоряющей ум человека (Кант). Во–вторых, покончив со строго экспериментальным естествознанием, Чемберлен отдался натурфилософии, избрав главной темой проблему жизни. Ее первый набросок появился в 1896 г., году напряженной работы над другими культурфилософскими идеями, вылившимися в известные «Основания». В полном объеме, известном в кругу ближайших друзей под названием «Учение о жизни Чемберлена», этот манускрипт не был издан, исключая некоторые фрагменты, вошедшие в книгу о Канте. Мы лишены возможности здесь изложить идеи этого учения, отреферированные самим Чемберленом в цитируемом нами письме к Икскюлю, ограничившись приведением несколько необычного заглавия этого труда. Оно дает представление о круге проблем, входивших в тему его натурфилософии, и понятий этого учения. Вот оно.
«Новое воззрение относительно строения (Gestalt) живого существа и значения понятия сродственности между организмами, возникшее под влиянием гётеанского воззрения на природу, индийской и кантовской мысли; предварительный беглый набросок для представления о надлежащем способе и пути, дабы эта идея была постигнута, т. е. чтобы ее из области туманной догадки перенести в сферу отчетливо созерцаемого и ясно обмысливаемого; в надежде умножить этим духовное достояние человека, нанести смертельное поражение надуманно–эмпирическому учению об эволюции, противодействовать надлежащим образом метафизике».[110]
Решительному изменению интересов сопутствовал еще один факт, радикальным образом изменивший характер его жизни. До этого, несмотря на большое подвижничество, его умственные наклонности имели скорее пассивную форму. В начале 90–х он почувствовал в себе пробуждение совершенно иных склонностей. Его дневники полны записей различных планов, мыслей, проектов, идей, конспектов сочинений. Обостряется тяга к писательству, к самостоятельному творчеству, притом настолько сильная, что противостоять ей не имело смысла. В январе 1892 г., если мы правильно понимаем его объяснения, он почувствовал пробуждение в своей душе какой–то особой повелительной силы, которую он назвал «демоном писательства». «В год моего тридцатисемилетия неожиданно вошел в мою душу демон писательства и одержал надо мною власть так, что отныне я уже не мог оставить пера».[111] Писательская продуктивность его стала поразительной. Она венчалась не только огромными фолиантами сочинений, посвященных Вагнеру, Канту, Гёте, огромным по объему трудом «Основания XIX столетия», но и большим количеством книг меньших форматов, посвященных вопросам истории религии, теологии, культурфилософии, в десятках публицистических работ, статей и сборников и проч. Он оставил сверх этого неопубликованные обширные дневники и необъятного объема переписку. Жажда писать письма была почти всепожирающей. Его письма очень часто имеют характер законченных эссе, пригодных и, видимо, рассчитанных на публикацию. По замечанию того же Кайзерлинга, их длительные беседы в Вене нередко переходили в переписку, дополняя одно другим.
109