Нам только остается довериться правдивости сообщения относительно «демона писательства». Но на память приходит то, что нередко сообщают нам о духовном развитии великих мыслителей прошлого, о тех внезапных интеллектуальных и психических кризисах, которые радикально меняли их воззрения и сам образ жизни. Их переживали Августин Блаженный, Абеляр, И. Лойола, Декарт, Паскаль, Руссо, С. Кьеркегор... Не знать о них, а тем более о «демоне Сократа» книгочей Чемберлен не мог. Может быть, желание и в этом отношении быть подобным избранным гениям двигало Чемберленом, когда он поведал миру о своем «демоне», но все же у нас нет оснований не верить искренности сказанного.[112]
Но как бы то ни было, действительно с этого момента писательство стало едва ли не манией Чемберлена. И в нем он достиг совершенства.
Движение к Вагнеру
Первым предметом, который Чемберлен пожелал представить в своей интерпретации, стала тема Рихарда Вагнера.
Именно на ней утвердился его авторитет и через нее он вошел в мир немецкой культуры, заняв первенство в художественно–идеологическом движении вагнеризма, а также проник в весьма закрытые сферы немецкой духовной элиты.
Хотя самые интенсивные вагнерианские штудии относились к 1892–1895 гг., когда и появились его капитальные работы, но путь к Вагнеру или, говоря словами Чемберлена, «путь к Байройту» начался задолго до этого и не лишен был некоторых романтических эпизодов. Он считал встречу с вагнеровской музыкой и с самим Вагнером как духовно–жизненным явлением предопределенной, одной из реализаций своего предназначения и всячески в этом убеждал окружающих. Не раз устно и письменно он высокопарно свидетельствовал: «Солнцем моей жизни был и остается — Рихард Вагнер».[113] То есть как бы ни значимы были для него Кант или Гёте, сколь бы ни захватывало его естествознание или вопросы теологии (было и такое), как бы ни увлекали его культурно–исторические интересы или литература, ничто из сказанного не превышало своим весом значения Вагнера. И сам Чемберлен объясняет нам эту оценку: «употребленное слово „Солнце" сохраняет буквальную правильность. Поскольку решающим поворотом моей жизни был поворот к немецкости (Deutschtum); я вошел в немецкую „систему", а сохраняя этот астрономический образ, в центре ее находился Рихард Вагнер».[114] То есть в личности и деятельности этого человека Чемберлен нашел всю полноту концентрации и выражения «германизма». И это убеждение стало предпосылкой и основной линией истолкования вагнеризма; при этих условиях последний представал идеологической программой обновления германского мира, а вместе с этим и всей культуры. Предпочтительней было понятие «регенерация».
С ретроспективного взгляда на духовное развитие Чемберлена некоторая правда в его суждении о предопределенности встречи с феноменом Вагнера есть. В его характере было нечто такое, что ориентировало на фундаментальные, эпохотворящие явления и личности в истории культуры. Данте, Шекспир, Гёте — в литературе, Платон, Бруно, Кант, Шопенгауэр — в философии, Бетховен — в музыке. На очереди стоял и Вагнер, реформатор в своей профессиональной сфере, с убеждением в призвании своем открыть горизонт обновления человечества. Но путь к нему был непростым. Характер воспитания Чемберлена был таковым, что музыка в нем занимала побочное место.[115] Но впечатлительная натура юноши оказалась весьма чуткой на малейшие соприкосновения с искусством мелодии, и он не упускал счастливых случаев.
Начало своего «пути в Байройт» он относит к 1870 г., когда он впервые ступил на почву Германии. К этому времени имя Вагнера уже было известно всей музыкальной Европе, но оно едва ли касалось уха его будущего идейного оруженосца и биографа. Но именно в этом же году при посещении Швейцарии он в сопровождении тётки Хенриетты совершил прогулку по «озеру четырех штатов»,[116] на берегу которого располагалась вилла Трибшен, в которой с 1866 по этот же 1870 г. проживал Р. Вагнер вместе с Козимой Лист–Бюлов, тогда еще его возлюбленной. Именно отсюда Вагнер переместился в Байройт и энергично приступил к реформации немецкой музыкальной культуры, важнейшим звеном которой должны стать его музыкальные драмы, исполняемые в специальных условиях как общенациональное духовное празднество — Байройтские фестивали.[117]
Пребывание Вагнера на вилле Трибшен уже было окружено слухами и романтическими легендами, жадно впитывавшимися Чемберленом. Этот эпизод в его сознании всегда занимал особое место, и он неоднократно к нему возвращался.
112
Ряд мыслителей, переживших подобное пороговое состояние, конечно много длиннее. Возможно, оно — закономерная стадия развития способностей и таланта. Вспомним Вл. Соловьева. Вообще, факт «озарения» характеризует психику мыслителей мистико–спиритуального склада.
114
Автобиографический очерк наполнен и другими впечатляющими сравнениями роли вагнеризма и Вагнера в его жизни.
115
Его отец, бравый моряк и усердный служака, вообще полагал более полезным заниматься крикетом и футболом, чем сидеть за пианино.
117
В своем опусе о Вагнере (1895) Чемберлен воспроизводит «трибшенский эпизод» из биографии Ницше, оказавший на последнего почти такое же потрясающее впечатление, как и на Чемберлена, тем самым представляя себя в контексте взаимоотношений двух великих личностей. Незадолго до своей душевной катастрофы, движимый светлыми побуждениями, Ницше предпринял путешествие к Люцернскому озеру, к вилле Трибшен, где он впервые познакомился с Вагнером. Сидя на берегу, он чертил на песке какие–то знаки, а когда спутница посмотрела на его лицо, оно оказалось залитым слезами.