Не осталась в стороне и физиогномика, поклонником которой был Чемберлен. Подобно тому, как Габсбургов отличали фамильный подбородок и нижняя челюсть (несколько выступавшая вперед), так и черты лица Вагнера, строение его головы, всего тела, цвет глаз и линия бровей говорят за его несомненно германский антропологический тип. Да и Гейер, судя по сохранившемуся портрету, — вполне тип немца, поэтому даже если бы он был истинным отцом Вагнера, это не подрывало бы доверия к его немецкому происхождению.[128] Задолго до нацистской практики Чемберлен освоил все приемы доказательств расовой принадлежности человека.
Вообще, переписка Чемберлена дает богатый материал относительно всей многогранности проблемы антисемитизма в сознании высших кругов немецкого общества, проясняя не только его социально–психологические основания, но и культурно–историческую аргументацию, значимую для образованного немца. В последней особое место всегда отводилось Гёте. В кругах антисемитов бытовало твердое убеждение в его антиеврействе. Оно было аксиомой для Чемберлена, дотошно изучавшего в этом аспекте наследие великого немца. Чемберлен уверял, что с юных лет «терпеть не мог Лессинга — этого скучного фразера», прикрывавшего своими гуманистическими речами алчность своих соплеменников, «опустошавших наши карманы». Какую же радость он испытал, когда уже в зрелом возрасте узнал о нелюбви Гёте к Моисею Мендельсону и недоверии к его гуманизму, изложенному в сочинении «Утренние часы».[129]
Возвращаясь к Вагнеру, заметим, что хотя на нем не лежит вся ответственность за направление созданного им журнала, за тот дух националистического чванства, утвердившегося в кругах байройтцев, тем не менее хорошо известное его юдофобство давало право последователям использовать его имя и авторитет, склоняясь ко все более оголтелому антисемитизму и национализму. В «Байройтских листках» все чаще выступают авторы этой ориентации: Людвиг Шеманн, учредитель немецкого «Общества Гобино»; Карл Грунски, теоретик музыки, углублявший мысли Вагнера о вредоносности еврейской музыки, и один из первых, кто принял нацизм, и другие. То, что было неприятным, но все же частным моментом в системе воззрений Вагнера, под пером его недостойных адептов становилось главным. В нем терялась основная идея всего грандиозного замысла Вагнера, его мысли о «преображении», учение о регенерации (Regenerationstheorie) человечества посредством искусства особого рода, в котором музыка бы занимала центральное место. Да и интеллектуальные таланты последователей Вагнера были недостойны той миссии, на которую претендовало вагнеровское учение. Хотя круг любителей и самозабвенных поклонников его музыки расширялся, социальный проект имел явную тенденцию выродиться в обычную музыкальную школу и деловое предприятие. Из всех байройтцев вдова композитора Козима понимала это лучше всего. Она искала человека, способного поднять дело Вагнера на соответствующую замыслу высоту, утвердить господство его музыкальной и культурной философии в германском мире.
Надо сказать, что вопрос о продолжателях его дела занимал и голову самого маэстро. Исследователи полагают, что он возлагал надежды на Ницше, который виделся Вагнеру проводником его идей на том уровне их интеллектуального представления, который отвечал бы их великому смыслу. После их разрыва внимание Вагнера привлек подающий надежды молодой философ Генрих Штейн. Но его ранняя смерть (1887) перечеркнула надежды.[130] Какое–то время расчеты связывались с молодым и довольно быстро развивающимся искусствоведом, историком искусства и писателем Генрихом (Гарри) Тоде. Честолюбивый и довольно состоятельный молодой человек в 1886 г. женился на падчерице Вагнера, старшей дочери Козимы от ее первого брака с композитором и дирижером Ф. X. Бюловым, Даниеле. Какое–то время расчеты вроде бы оправдывались, но семейная жизнь четы складывалась плохо, идеология байройтских вагнерианцев и сам дух семейства не устраивали Тоде. Он предпочел самостоятельность и вскоре переехал в Гейдельберг, где и стал профессором истории искусств в тамошнем университете. В итоге дело Вагнера оказывалось в руках уже названного Вольцогена. Под его надзором оно неизбежно примитивизировалось.
Естественным наследником всего дела Вагнера рассматривался его единственный сын от брака с Козимой — Зигфрид. Но он был еще слишком молод для исполнения высокой миссии, к тому же оказался не склонным к идеологической публицистике.[131] В этой почти тупиковой ситуации возникает личность Чемберлена.
128
129
Проблема антисемитизма в среде немецких гуманистов и романтиков XVIII–XIX вв. затрагивается в статье:
131
Относительно истинного места Зигфрида Вагнера в его семействе и его роли в вагнеровском художественном проекте существуют неоднозначные суждения. Их обобщение см: