Вышеизложенное не следует рассматривать как немотивированное отклонение, отвлекающее от основной линии данной статьи. Мы ставим целью показать ту сложную и парадоксальную ситуацию, которая окружала Чемберлена, к которой он сам имел непосредственное отношение и которая могла определить ход мыслей, отлившихся в идейный замысел его главного труда.
Успех книги о Вагнере, столь обрадовавший Козиму и ее окружение, убедил Чемберлена, что он способен на большее. Прежняя тема была почти исчерпана. Но через Вагнера он не мог выразить полноту своего понимания германизма. Эта тема постепенно стала доминантой в его размышлениях и внутренней работе. Он считал своим главным делом дать культурно–историческое обоснование возникновения германизма, его принципов и борьбы за утверждение в качестве истинной культуры и истинного гуманизма. Все прочее, что до этого было им сделано, включая прояснение природы еврейского феномена в мировой культуре, было лишь частным приближением к этой основной теме. И то, что в представлении первых читателей и интерпретаторов этого «opus vitae» Чемберлена, а тем более последующих, антисемитизм этого сочинения затемнил собой всю концепцию, содержащуюся в нем, может быть понято скорее обстоятельствами времени и ситуативным фактором: антисемитизм являлся конкретным движением, перед собой он видел конкретного врага, а германизм размывался в культур–философском спекулятивизме.
Считается, что опять–таки издатель Хуго Брукманн предложил Чемберлену попробовать силы в чем–то более серьезном. И он, считая себя уже готовым к большой работе, с радостью принял это предложение. Как и работа над Вагнером, новая пошла быстро и была завершена и издана в 1899 г. С нею Чемберлен связал самые честолюбивые надежды, вложил в нее все, что было им наработано за все предыдущие годы размышлений, чтений и находок. И действительно, сочинение стало тем основным делом, которым Чемберлен вошел, хотя и одиозно, в историю идеологической жизни Европы.
Огромный объем сочинения (первое издание в двух томах) содержало почти 1100 страниц — цитирование, ссылки, введение, с изложением методологических соображений, и проч., создавали впечатление, что читателю предложили серьезный научный труд, плод многолетних научных изысканий. Чемберлен был первым, кто предостерегал читателя от такого отношения к себе как ученому и к сочинению как научному трактату. Мы уже об этом говорили, но настойчивость, с которой он повторяет эту мысль, заставляет и нас остановиться на ней еще раз.
В период работы над «Основаниями» (1897) он писал Вольцогену: «Но я вовсе не ученый, быть им я неспособен органически, меня интересует только жизнь, жизненное (Lebendige)». Полгода спустя, уже в предисловии к готовящемуся к выходу в свет своему труду, он опять пишет: «Характер этой книги обусловлен обстоятельством, что ее автор — человек неученый». Предупреждение не служит превентивным извинением за возможные погрешности с научной оценки труда. Совсем напротив. Во–первых, только человек, не ограниченный предрассудками профессионализма, способен был приняться за сочинение с такими рискованными обобщениями и мог проявить мужество представить столь грандиозный труд. Кроме того, ссылки на многие исследования делаются не ради подлаживания к ним, а как раз чтобы им противоречить. Эти мысли и проводит настойчиво Чемберлен, представляя свою книгу. Впрочем, как бы ни были интересны его суждения о роли дилетантизма (в так наз. «итальянском» смысле),174 разламывающего границы узких научных специализаций, но не они в данном случае интересуют нас. Мы ограничились только несколькими суждениями об этом сочинении, которое, безусловно, составило эпоху в том сегменте знания, в котором пересеклись история, культуроведение, история учености, искусства, языкознания, литературы и других сходных наук.
Чемберлен ощущал, что он создает труд, которого, в сущности, еще не было; ни Гобино, ни Карлейль, который кое в чем был ему примером, ни кто–то иной не создавали подобного. Упреждая впечатление читателя, мы настаиваем, что именно Чемберлен открыл новый жанр, и по пути этого открытия пошли О. Шпенглер, Н. Бердяев, Т. Лессинг, в конце концов и А. Розенберг. Свободный, не скованный требованиями фактуальной достоверности и методологическими предписаниями взгляд на дела человечества позволял преодолевать рутину фактографического описания. Но на место эмпирического предрассудка традиционной науки выдвигался иной — вера в универсальную значимость исходного принципа как выражения коренного основания истории или культуры. Он не извлекается из фактов, а порождает их, просвечивается в них и дан интуитивному усмотрению. Для Чемберлена таким принципом, вернее комбинацией принципов, стали расовое основание историко–культурного движения человечества, вера в существование изначально особо одаренного народа, сообщившего творческий импульс истории и передававшего его тем народам, которые вобрали в себя вместе с биоантропологическим субстратом народа–предка и его способности к культурному созиданию. Наконец, «вывод» из расоведческих соображений, что способность к творческому созиданию сохраняется в обладающей ею расе или народе до той поры, пока ему удается сохранить свою расовую чистоту. Смешение народов ведет к двум связанным следствиям: созидательный импульс слабеет, и народ, подвергнувшийся инъекции инородной субстанции, духовно и творчески деградирует; в этой деградации происходит смещение культурных доминант: на место угасающего духовного ядра приходят материально–прагматические субституты. Побеждать начинает та раса, для которой они в наибольшей мере свойственны. Именно в аспекте этих постулатов проясняется деструктивная роль еврейства в истории культуры. Обладая повышенной мобильностью, приспособляемостью к различным социокультурным условиям, она внедряется в культурную жизнедеятельность других народов и прививает ей свойственные себе ценности: расчет, материальное благополучие, инструментализм, жесткий формальный ригоризм там, где прежде была одухотворенность, живое свободное творчество жизни и незаинтересованность как основание человеческих связей. Германские народы, ставшие с XIII в. культурно доминирующими в европейском регионе и к которым в наивысшей степени относятся все указанные культурные признаки, в наибольшей мере подвергнуты опасности последствий расового смешения.[161] Не вдаваясь в изложение деталей, кратко отреферируем конкретизацию этих постулатов в концепции Чемберлена, если термин «конкретизация» вообще уместен в отношении этой живописной, но все же максимально произвольной конструкции. До него расовый подход к культурной истории не применялся, во всяком случае так последовательно и эффектно. Но это не означает, что он внес какой–то значимый вклад в развитие его концептуального содержания. Понятия, прежде всего те, на которые он опирается, обладают не просто нестрогостью, таков удел всего научного языка культурологии, а крайней размытостью, неопределенной зыбкостью своих смыслов. Понятие семитов он относит к столь широкому этническому субстрату, что употребление его почти теряет смысл. Еще более смутно понятие арийцев, а тем более представление о том, каким образом германские северные народы Европы являются их генетическими наследниками. Лингвистический материал, который дают индоевропейские языки, для этого — крайне неубедительная аргументация.
161
Что низшая культура при соприкосновении с качественно высшей ее побеждает, эта мысль стала всеобщей в истриософии XX в. См. как пример:
В более конденсированной редакции эти взгляды Чемберлен изложил в небольших очерках: «Арийское миросозерцание» (1905) и «Арийская культура» (1909). Есть русские переводы.