Этот миг означает поворотный момент для формирования христианской религии.
Отчаянно боролись благородные христиане, особенно греческие Отцы, против извращения их чистой, простой веры, борьба, которая нашла не самое важное, но самое сильное и известное выражение в длинном споре о почитании икон. Уже здесь Рим, побуждаемый расовыми особенностями, образованием и традициями, занял сторону хаоса народов. В конце IV века великий Вигилантий, гот по происхождению, поднимает свой голос против псевдомифологического пантеона ан- гелов-хранителей и мучеников, против реликвий, против заимствованного у египетского культа Сераписа (Serapis) монашества.31 Но получивший образование в Риме Иероним одержал над ним победу и обогатил мир и календарь новыми святыми своей собственной фантазии. Здесь уже действовала «благочестивая ложь».32
Внутренняя мифология
Таково наглядное представление искажений, которые вынуждена была терпеть внешняя мифология из индоевропейского наследия от хаоса народов. Если взглянуть на более внутреннее мифотворчество, то мы встретим здесь индоевропейскую основу в чистом виде.
Ядро христианской религии, центр, к которому устремляются все лучи, образует мысль о спасении человека, эта мысль издавна и до сегодняшнего дня полностью чужда евреям. По отношению к их общему религиозному пониманию она просто нелепа,33 потому что речь идет не о явном историческом событии, но о невыразимом внутреннем переживании. Напротив, эта мысль образует центр всех индоиранских религиозных взглядов, они все вращаются вокруг стремления к Спасению, надежды на Спасение. И у эллинов живет мысль о Спасении в таинствах (мистериях), точно как и основа многочисленных мифов, и очень наглядно проявляется у Платона (например, в 7-й книге «Республики»), если даже по причине, указанной в первой главе, греки времен расцвета мало подчеркивали внутреннюю, моральную и, как мы сказали бы сегодня, пессимистическую сторону таких мифов. Основная суть для них была в другом: «С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими Сей Илион, как вещают, обиловал...»
И, однако, одновременно с такой высокой оценкой жизни как самого прекрасного дара — хвала умирающему молодым: «Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью, — Все у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно!»34