Религия и государство
Если бы я хотел, как это обычно происходит и как я вначале планировал, противопоставлять государству церковь, а не религию, и говорить об отношениях между государством и церковью, то возникла бы опасность схематизма. Поскольку римская церковь сама в первую очередь является политической, т. е. государственной силой, она унаследовала римскую имперскую идею и в союзе с императором представляла права якобы божественно установленной, неограниченно всемогущей универсальной Империи против германской традиции и германского национального стремления к формообразованию. Религию можно рассматривать только как средство тесного соединения народов. Уже с древних времен в Риме pontifex maximus (верховный понтифик) был высшим чиновником иерархии, judex atque arbiter rerum divinarum humanarumque, которому (согласно правовой теории) подчинялся король и впоследствии консулы.6 Сильно развитое политическое сознание древних римлян препятствовало, если бы pontifex maximus когда-либо начал злоупотреблять своей теоретической властью как судья всех божественных и человеческих дел, точно так же как согласно правовой фикции неограниченная власть pater-familias над жизнью и смертью его домочадцев не давала повода к эксцессам.7 Римляне были прямой противоположностью анархистам. Но теперь, в бушующем человеческом хаосе, вновь возрождались титулы и с ними правовые притязания, потому что никогда еще не были такого высокого мнения о теоретическом «праве», никогда еще так непрестанно не возвращались к подтвержденным документами правовым титулам, как в это время, когда правили только сила и коварство. Перикл считал, что неписаный закон стоит выше, чем писаный. Теперь же учитывалось только написанное слово. Комментарий Ульпиана, толкование Трибониана — рассчитанные на совершенно другие условия — решали в вечности как ratio scripta судьбу прав целых народов, пергамент с приложенной к нему печатью легализировал любое преступление. Наследником, управляющим и распространителем этого государственного правового взгляда был город Рим с его pontifex maximus, и естественно, что он использовал эти принципы для своей пользы. Одновременно и церковь была наследницей еврейской государственной идеи о власти духовенства, где высший священник был верховной властью. Писания Святых Отцов начиная с III века настолько насыщены представлениями и высказываниями Ветхого Завета, что не возникает сомнений, что их идеалом было создание мирового государства, в основе которого — власть еврейских священников.8 В этом отношении очевидно, повторюсь, понимать римскую церковь как чисто политическую власть: здесь нет противостояния церкви государству, одного государства другому, одного политического идеала другому политическому идеалу.
Но помимо борьбы в государстве, которая нигде не бушевала столь остро и непримиримо, как в сражении между римскими имперскими и германскими национальными представлениями, а также между еврейской теократией и христианским «кесарю кесарево», существовала другая важная борьба: борьба за религию. И в XIX веке она так же мало закончена, как и та. Казалось, что в наших обмирщенных государствах к началу века религиозные противоречия потеряли остроту, и XIX век представлялся эпохой непременной толерантности. Однако с тридцатых годов церковные подстрекатели начали вновь активно действовать, и нас все еще окружает мрачная ночь Средневековья, поэтому именно в этой области считается пригодным любое оружие, будь то ложь, фальсификация истории, политическое давление, общественное принуждение. Эту борьбу за религию нельзя считать мелочью. Под этим догматическим спором, который мирскому человеку покажется мелким и не заслуживающим никакого внимания, скрывается один из основных духовных вопросов, решающих все направление жизни народа. Как много, например, найдется в Европе мирских людей-дилетантов, способных понять предмет спора о природе причастия? Но именно догма о приобщении Святых Тайн (изданная в 1215 году, именно в то время, когда англичане добились от своего короля Magna Charta), привела к расколу Европы на несколько враждебных лагерей. В его основе лежат расовые различия. Однако раса является, как мы видели, пластической, подвижной, многосоставной сущностью, и почти везде в ней борются различные элементы за господство. Нередко победа религиозной догмы решала превосходство одного элемента над другим и таким образом определяла все дальнейшее развитие расы или нации. Данную догму не смог бы, наверное, понять даже самый великий доктор, потому что речь идет о том, что невозможно высказать, помыслить, но в таких вещах решающее значение имеет направление, другими словами, ориентация воли (если можно так выразиться). Легко понять, как государство и религия могут и должны влиять друг на друга, и не только в смысле мирового спора между универсальной церковью и национальным правительством, но и в том, что государство имеет средства (и до недавнего времени имело почти неограниченно) искоренять морально-интеллектуальное направление, выражающееся в религии, и тем самым одновременно превращать свой народ в другой, или наоборот, государство само оказывается направлено на совершенно новый путь благодаря окончательной победе религиозного воззрения. Непредубежденный взгляд на современную карту Европы не оставляет сомнений, что религия была и есть мощный фактор в развитии государств и одновременно культуры.9 Она не только показывает характер, она свидетельствует о нем.