Взгляды их встретились. «Взгляды встретились» — обычно так говорят о влюбленных. Но здесь было больше.
— Теперь я поговорить пришел, князь.
— Я знаю.
— И что ты мне теперь скажешь?
— Ты ведь поговорить пришел, ты и говори. А я послушаю.
Болотников сел и поставил перед собой горящую свечу в высоком подсвечнике. Его глаза оказались на уровне пляшущего огонька, который, отражаясь, заплясал в зрачках воеводы.
— Я ведь гореть хотел, — сказал он. — Гулять и гореть. Сжечь собой все это… всю эту жизнь. И запалить новую, огненную. Я чувствовал себя пламенем, я люблю огонь. Я хотел гореть долго. А сгорел так быстро. Как эта свечка. Оказалось, я не могу быть пламенем. Я всего лишь свечка, способная растопить свой собственный воск, не более. Московский кремль так же недосягаем для меня, как для этой свечки стог сена в конюшне. Она, конечно, может его поджечь, но только если ее к нему поднесут и если она до этого не потухнет от сквозняка.
Я люблю волю больше жизни. Но одним вольно умирать, а другим вольно убивать слабых. Нужна ли такая воля? Но над волей бояре, а я ненавижу бояр! Так что же делать? Не пойму… То все ясно, а то…
— Ты еще не сгорел, воевода, — медленно произнес Телятевский.
— Да… Еще не все. Еще не достали. Знаешь, меня всегда даль манила. Даль широкая-а! дымчатая! — Он взмахнул рукой и задел свою свечку. Она опрокинулась и погасла. — Видишь? Почему так? А остальные — ничего, светят себе.
— Дольше всего светят те свечи, что по церквям ставят.
Болотников рассмеялся.
— Ха!.. Так в церквях меня ж анафеме предают! Ну, не здесь, в Туле нет, что ж они, самоубийцы, что ли? А по всей остальной Руси попы поют, что я дьяволом одержим. А может, и вправду так. Я вот что думаю: во мне, князь, и Бог и дьявол живут. Если дьявола боишься, то и Бога никогда не узнаешь.
— Значит, попов тоже не любишь?
— Мог бы уже давно заметить, что не люблю.
— А я давно и заметил.
— Почему тульский архиерей меня не проклял? Боится! Знает, видит, что плевать я на него хотел. Я в одной церквушке как-то Христа видал… Рот маленький, сжатый; глаза строгие, холодные… заранее осуждающие. Он весь как будто говорит: «Творите добро! Добро творите, сволочи!» Я удивился… Знаешь, бывает: каждый день смотришь и не замечаешь, а потом вдруг раз все, увидел. Вот и я так увидел и удивился. А потом узнал, что эту церковь по личному заказу Иоанна Грозного расписывали. Выходит, стал Спаситель таким, каким его хотел видеть царь-батюшка. То-то.
(«Действительно, хорошо было бы сравнить изображения Христа разных времен: Киевской Руси, татаро-монгольского ига, Дмитрия Донского, Иоанна Грозного, Смутного времени и позже. Надо будет посмотреть, интересно.»)
— А вообще, князь, появилась у меня еще в Венеции золотая мечта. А потом постепенно растворялась она в дорогах, в боях, в крови, даже в удачах растворялась и растворилась почти совсем. Не верю я уже. В себя верю, в удачу еще могу верить, а в мечту — нет, не верю. Выдумка это моя, бред, вызванный слишком тяжелой галерной цепью.
— Трудно было на галерах?
Болотников не ответил.
— Много с тобой случилось всего.
— Я всегда куда-то шел. От вас, князей Телятевских, — на вольные степи. Потом — в татарский полон. Потом невольничьи дороги, не хочу вспоминать. Об этом никто здесь, кроме тебя, не знает. Потом… В общем, вся жизнь — дорога. И дорога привела меня сюда — в Тулу, в эту крепость. А что тебя привело сюда? Неужели только стремление возвыситься? Ведь этого мало для тебя, князь, здесь что-то еще.
Телятевский улыбнулся. Очень хорошо улыбнулся, прежде он так не улыбался.
— Моя жизнь — тоже дорога, тоже постоянное странствие. И меня тоже привела сюда моя дорога. Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.
Из «Теории психотерапевтической помощи в системе множества ненулевых плоскостей» М. И. Андриевского, Киев, изд. «Наука», 2113 г.:
«…Открывать себя или нет — надо решать в каждом конкретном случае. Бывает, что можно обойтись без этого: судя по моему опыту где-то в тридцати процентах случаев. Но чаще приходится все же говорить о своем происхождении или о цели визита. Обычно после этого объект находится в двойственном состоянии: сердце впитывает ваши слова, а мозг отказывается вам верить».
— Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.
— Зачем?
— Посмотреть, поговорить.
— Зачем?
— Я прихожу к очень немногим. Лишь к тем, кто этого стоит.
(«Всегда приятно осознать себя избранным. Тем более, если ты этого заслуживаешь.»)
— Я не понимаю.
— Не нужно понимать. Послушай — этого достаточно. Я прихожу только к тем, кто оставил о себе в веках добрую память.
— Я оставил добрую память?
(«Любопытно, что первый вопрос почти всегда не: «Кто ты?» или: «Откуда ты?», а вот такой: «Я оставил добрую память?»)
— Да, пожалуй, — ответил князь Телятевский.
— Чем же?
— Подумай.
— Что ты, князь, мне голову морочишь? — качая головой, спросил Болотников. Однако это не было простым вопросом; это было больше утверждением, вернее, убеждением самого себя.
— Князь Андрей Андреич Телятевский давно был бы в лагере царя Шуйского.
— Тогда кто же ты?
— Твой ангел-хранитель — или же черт, покупающий твою душу. Что тебе больше нравится.
— И чего же ты хочешь?
— Открыть тебе глаза.
— Я с двадцати лет живу с открытыми глазами, князь.
(«Хорошо, что он не спросил: «Зачем?» Это тот вопрос, на который мне тяжелее всего отвечать.»)
— Ладно. Чем же в таком случае я оставил добрую память? Почему ты пришел именно ко мне?
— А как ты сам думаешь? За что я пришел именно к тебе?
Молчание.
— Потому что я пошел против Шуйского?
— Нет. Шаховской тоже пошел против Шуйского. Многие пошли против Шуйского.
— Против царя Шуйского?
— Нет.
Молчание.
— Я не побоялся объявить народу волю. Поднял всю Русь.
— Нет. Да и далеко не всю Русь ты поднял.
Молчание.
— Я люблю людей и хочу, чтобы у них было весело на душе. Чтоб гулялось, пока гуляется.
— Нет.
— За что же?
Молчание.
— За что же?
— Ты еще не сделал этого. Ты только задумал и сам боишься своих мыслей.
Болотников сорвался с места и бешено замахал руками перед самым носом Телятевского.
— Я не верю тебе, князь! Ты врешь, ты подло врешь!
— Не верь, не надо. Только послушай. А верить не спеши, всегда успеешь.
Телятевский подождал, пока воевода остынет и добавил:
— Я вижу, что будет.
Болотников прижался лбом к стене.
— Я не верю, я не верю тебе, князь!..
(«Интересно, почему Контролерам до сих пор не пришло в голову немного попиратствовать. Например, залезть в того человека, с которым я веду Диалог. Вот было бы весело, если бы в Болотникове вдруг оказался Бенью… Но нет, они этого не умеют; они бы в него просто не попали.»)
Болотников обернулся и впился в Телятевского еще более сильным, чем всегда, глубоко проникающим взглядом.
— Я убью тебя! Я убью тебя прямо сейчас!
Телятевский улыбнулся.
— Рано, — только и сказал он.
Болотников сжал кулаки, сжал челюсти и, казалось, весь он сжался подобно пружине, которая вот-вот распрямится и уничтожит не только князя, но и Тулу, вражеское войско, Москву, а с нею всю Русь, весь мир. Как же должен был сдерживать этот человек свою огромную, бешеную энергию!
Пружина не разжалась.
— Выходит, ради нескольких тысяч тулян я должен пожертвовать своим делом? Все бросить, лишь бы оставить им жизни. А зачем им такие жизни, они ведь живут как скоты, в рабстве, они не знают, что такое воля, что такое настоящая жизнь.
(«А ведь я его ни в чем не убеждаю. Я просто был бы не в силах заставить его на что-то решиться. Он все уже решил без моей помощи. Но бремя этого решения он все время стремился переложить на меня. Что ж, я приму это бремя. Затем я здесь…»)
— Ты уверен, что если они погибнут, остальным станет намного лучше?