…Кажется жужжанием навязчивой мухи.
И все. Точка. Не будет меня.
Это как сон. Только из него невозможно проснуться.
Не будет моих мыслей. Моих чувств. Всей этой поповской чепухи.
Ты ничего не изменишь. Никогда больше. Это конец.
Страшно?
Они жужжат вокруг. Жужжат, нарезают круги. Бабкины херувимы. Почему они никогда не успокоятся, не присядут на землю хоть на секундочку, не отдохнут? Ах да, у них же нечем присесть. У них только крылья.
Что это так жужжит? Ах да, это же пули.
Что это такое вязкое, соленое? Ах да, это же твоя кровь.
И, набирая высоту, задыхаясь от дыма, ты видишь глаза в перекрестии прицела, за радужными переливами винта, за мутным стеклом фонаря кабины, за защитными очками. Глаза цвета плавленого льда с точками зрачков размером с игольное ушко.
И ты жмешь на гашетку, убивая свой страх.
После ты чудом цепляешься стропами за сосновые ветви. Чудом избавляешься от них, цепляя их зазубренным ножом.
Кое-как затянув ногу, которая уже даже не болит, и это плохой признак, ты бредешь к своим. Ты материшься на чем свет стоит. На мясную тушу, на мясо, на кровь, на свою страну и друзей и всю эту войну. На одуванчики, мать их перетак, и васильки, и ледяные глаза, и одиннадцать загребучих шпангоутов, с четырьмя перегребанными лонжеронами и одиннадцатью выгребанными стрингерами. И на «крыс», черт бы их побрал.
Только не на херувимов. Им не на что присесть, да. У них нет задницы, только крылья. Но зато они помогает тебе. Летают вокруг так и сяк. Вьются. Кружат. Глупо лопочат и трепещат своими многочисленными крылышками, так и крутят, так и пляшут.
Как ни странно, это помогает. С ними легче.
Когда ты не можешь уже идти – ты ползешь. Потом чьи-то руки, широкие и теплые, так не похожие на те – руки из прошлого, узкие и холодные – касаются тебя. Подносят кружку, промокают лоб, меняют повязки, гладят по слипшимся волосам.
Ты лежишь в полубреду, считая лучики, глазки, заусенчики на плохо ошкуренных бревнах стены. Они складываются в причудливые узоры и странные лица. Как в детстве… А за занавеской звучит немецкая речь и женский голос говорит что-то, по-русски, про занемогшего мужа. И сильные, злые и холодные пальцы касаются твоей небритой, бородой заросшей щеки. Вертят так и эдак. Щиплют, мнут. Затем благожелательно похлопывают по щеке. Небрежно, унизительно.
Совсем не страшно. Просто – горько. Тошно. Невыносимо.
Когда ты приходишь в себя, первым делом тебе хочется побриться.
Ты уходишь в начале зимы. На лыжах, с чудом забредшими в деревню партизанами. Они не хотят тебя брать – слишком слаб. Но ты говоришь: я выдержу. Я смогу.
Ты справляешься. Особенно хорошо выходит с теми железнодорожными путями. На них нарвался мотоциклетный разъезд вермахта – в вымазанных побелкой касках, с замотанными шарфами носами. Мозг кольнуло то холодное прикосновение, похлопывание по небритым щекам – благожелательное, без страха и неприязни. Унизительное. Тошное. Привкус желчи на губах.
Ты положил всех четверых, очередью от пуза, в одиночку. Четвертого ты догнал за оврагом и прикончил зазубренным ножом.
После того дела к тебе перестали присматриваться. Когда ты входил в землянку – уже не улыбались и не посматривали искоса – просто кивали и пододвигались, уступая место.
Раз в месяц вам сбрасывали патроны и продовольствие. До линии фронта было – как до неба.
Было холодно. Беспросветно. Страшно.
Но каждое утро ты брился.
Старик Макарыч, помнивший еще царскую муштру и выучку, приходил смотреть на это, как на спектакль. Стоял, поднося к сизым губам по-фронтовому накрытую ладонью самокрутку, посмеивался и поплевывал на сторону. Его сивая борода бритвы не знала со времен прихода Советской власти. Тщательно затоптав окурок, Макарыч ловил твой взгляд. Кивал. По-свойски. С пониманием.
Ржавая бритва зацарапала кожу до крови. Ты ругался вполголоса.
Делал так и раньше. И делал так спустя много лет, всякий раз поминая нечистого и кривясь. «А-а, сгинь ты, пропади совсем…»
Как в тот раз, на железнодорожных путях, когда пришлось тащить разом двоих наших раненных. Ты шел, цепляясь замерзшими пальцами за брезент. Ты брел, кашляя, ты спотыкался и матерился сквозь зубы, сквозь морозный пар.
Ругательства перемежая короткими молитвами, всплывавшими откуда-то из детства, доставшимися в наследство от суеверной бабки.
Потому что надо идти. Несмотря ни на что. Потому что это твоя профессия.
Ты пер по снегу сквозь бурелом, тянул за собой этих двоих. Матерился и молился – вперемешку. А херувимы лопотали что-то ободряющее, медово-глупое и в то же время радостное, правдивое, трепеща крыльями за твоим правым плечом.
Ты улыбнулся им уголком рта.
Не то чтобы ты сильно доверял поповским байкам.
Просто так легче идти.
---
Атмосферики
В подмёрзшей за ночь земле корни кочевых деревьев стали хрупкими, ломкими. Первый порыв утреннего бриза слегка наклонил лесных великанов, и они с хрустким шелестом стали высвобождаться из почвы. Летучие пузыри в их кронах раздулись, заблестели матово в лучах рассветного солнца.
Атмосферики, с ночи занявшие места на помостах, дружно закричали. Караван земляков отправился в обратный путь к подножью гор накануне вечером, и некому было отозваться на радость летунов. Новым порывом ветра лес сорвало с насиженного места. Деревья плавно взмыли в розовеющее небо, покружились в поисках подходящего потока и потянулись на юг. Путешествие началось.
Сола с любопытством разглядывала окрестности.
Долина, в которой кочующий лес провёл сезон, сверху напоминала чашу для питья – круглая, глубокая, с острым носиком. Сквозь этот узкий проход в скалах сейчас сочился тонкой струйкой горный ручей. Оставшись без леса, он не успеет набрать полную силу. Через пару дней морозы превратят его в полоску льда среди острых камней. И до весны опустевшая долина застынет без движения.
Северное небо подпирали суровые вершины, льдисто сверкающие на солнце. На западе и востоке до горизонта тянулись горные складки, прочерченные холодными речками. А внизу тем временем земля широкими уступами спускалась к синему морю. С высоты, уже набранной лесом, волны были почти незаметны. Лишь белые шапочки пены выдавали неспокойную воду. Сола вспомнила, как пронзительно пахнет морская волна, разбиваясь о берег, и ощутила жажду.
Слегка заложило уши. Сола сглотнула вязкую слюну, но это не помогло.
– Мама, я хочу пить!
– Потерпи, детка, тебе нельзя сейчас расходовать свою силу!
Атмосферики подтянули на каждом дереве связующие лианы и принялись сновать между помостами. Для всех наступило время завтрака. Едва Сола подумала об этом, то, даже не успев уловить запах готовящейся пищи, почувствовала себя ужасно голодной. Но надо терпеть, защита может понадобиться общине в любой момент.
Пить хотелось всё сильнее. В животе настойчиво урчало. Из своего плетёного креслица Сола не могла видеть, что делает мать, но характерные звуки и дрожание домашнего помоста подсказывали, что она готовит еду для младших. Обиды не было. Каждому своё: братья и сёстры Солы вырастут и станут крепкими общинниками. Они будут ловить северную рыбу, охотиться на южных зверей, заведут семьи и вырастят крепких ребятишек. Может быть, среди них даже окажется высокая ясноглазая девочка, похожая на Солу…
Наверное, ветер здесь, наверху, усилился. Иначе как объяснить слёзы, вдруг навернувшиеся ей на глаза?
***
Сола родилась настолько слабенькой, что все сразу поняли – к общине пришло спасение! Даже отец, мечтавший о первенце-мальчике, почти не расстроился. В тот год прежняя защитница лишилась своего дара перед самым началом сезонного перелёта, и атмосферики добрались до севера с большими потерями.
Община выхаживала Солу с особым тщанием. Важно было удержать в ней жизнь и в то же время сохранить тщедушность. Другого способа приманить чудесный дар не было.