Перед ним простиралась бесконечная пустыня. Тут и там из песка торчали, высунувшись по локоть, сжатые в кулак руки. Внезапно у нескольких, ближайших к нему, кулаки разжались, и в середине каждой ладони обнаружилось по широко открытому глазу. Все глаза уставились на ученика и принялись рассматривать его. Взгляды, беззастенчивые и глумливые, казалось, раздевали догола и выворачивали наизнанку. Через минуту раскрылись остальные руки, и в них обнаружились беззубые рты, из которых потек гной вперемешку со словами. Прислушавшись, можно было понять, что рты обсуждают все недостатки новоприбывшего, вспоминают отдельные эпизоды его жизни, вытаскивают на свет самые сокровенные его мысли и глумятся над ними. Не выдержав, ученик заткнул пальцами уши, и тогда ближайший рот плюнул гноем, который попал прямо в лицо и стал жечь, точно расплавленный свинец. Завывая от боли, ужаса и отвращения, ученик бросился бежать, не разбирая дороги. Он несся под градом плевков, насквозь прожигавших одежду, разъедавших кожу и мышцы, и вдруг почувствовал, что песок под ногами кончился. Осторожно приоткрыв один глаз, он увидел, что стоит на берегу озера, от которого веет свежестью и прохладой. Задыхаясь от счастья, он по грудь вошел в воду и принялся смывать с себя зловонные плевки. Рядом с ним из воды высунулась голова аллигатора, непостижимым образом напомнившая ученику его собственное лицо, отразившееся в большом зеркале в тот момент, когда он, будучи подростком, жестоко и язвительно издевался над своей младшей сестрой.
«Смена декораций», — пропищал аллигатор. Тут же из его пасти поползли длинные и тонкие коричневые черви. Ученик с ужасом увидел и почувствовал, что твари проникли под одежду, подобрались к его голове и стали заползать во все естественные отверстия тела. Испытывая ни с чем не сравнимую боль, ученик с огромным трудом выполз на берег и уткнулся лицом в холодную землю.
Почва перед ним разошлась, и оттуда выглянуло мертвое лицо его матери. Из глазных впадин его торчали хвосты скорпионов. «Смена декораций», — прохрипело лицо. От него стали отваливаться куски плоти, и наконец обнажился собачий череп. «Помнишь, как ты хотел ударить по лицу свою мать?», — прогавкал череп и откусил ученику нос. Заливая землю вокруг кровью, хлещущей из обезображенного лица, ученик встал на четвереньки.
«Что же это, что же это?», — беззвучно шептал он, пытаясь сдержать рыдания. Из глаз его хлынули слезы. За те несколько секунд, что он плакал, все его раны и язвы зажили и перестали болеть. Он поднялся на ноги. «Ты сам знаешь, что это, — прошелестел песок под ногами, прошептал ветер, зажурчала вода в реке. — Это твои зависть, злоба, алчность…»
«Привет, — донесся откуда-то снизу звонкий детский голос, — смена декораций». Перед ним стоял крошечный, ростом в локоть, прехорошенький маленький мальчик. Он улыбнулся, и ученик увидел, что зубы у мальчика волчьи. «Мучить животных — нехорошо», — ласково сказал мальчик-волк, и всадил в правое колено ученика неизвестно откуда взявшуюся кирку. В глазах у того вспыхнули искры, и он повалился на землю. «Да, нехорошо», — повторило существо и вонзило кирку ему в голову, — надо же, у нас, оказывается, и мозги имеются!». Вдруг маленький мучитель куда-то пропал, и раны вновь стали заживать сами собой. Не успел он порадоваться этому, как снова — «Смена декораций!», и он висит вниз головой на железной пальме, а рядом громоподобно квохчет курица величиной со слона. «Какой вкусный червячок попался мне на обед! Сначала выклюем ему глазки!»
Он не смог бы, даже если б захотел, подсчитать, сколько еще раз звучало это «Смена декораций!», сколько перед ним прошло жутких, гротескных, отвратительных созданий, олицетворявших подлость, ненависть, заносчивость, тщеславие, лень… Сколько раз его варили в сиропе, замешанном не на сахаре, а на лжи, выжигали глаза раскаленными сгустками злобы, заставляли глотать живых пираний предательства, выдирали ногти и посыпали кровоточащие пальцы жгучими крупинками воровства и мздоимства… Всякий раз его плоть восстанавливалась, оживала, чтобы подвергнуться новым мукам. В конце концов, он потерял счет времени.
«Смена!..»
Он не мог думать ни о чем, кроме боли, ибо не чувствовал ничего, кроме страданий. Он был бы счастлив, если бы его тело, ежеминутно испытывающее адские муки, наконец, перестало бы восстанавливаться, рассыпалось бы в прах и перестало что-либо ощущать… увы. Он мечтал о том, чтобы рассудок его помутился — если бы подобное произошло, боль отступила бы. Но и в этом ему было отказано. Казалось, прошла вечность с тех пор, как он оказался здесь.