Рассмотрим некоторые другие качества, присущие процессам памяти. Запоминать можно быстро и медленно, много и мало. Разумеется, лучшей считается память у того, кто запоминает быстро и много. К сохранению, как к складу или архиву, предъявляют требования – хранить надежно, долго и без потерь. Свои качества имеет и забывание, но о них чуть позже.
Так что же такое «хорошая» память? Быстро и много запоминать, долго хранить, точно и вовремя воспроизводить. А если человек быстро запоминает, но так же быстро забывает? Может быть, все же лучше медленно запоминать, зато долго хранить? Но что толку долго хранить, если потом неточно воспроизводить?
Виды памяти
В приведенных выше определениях речь идет только о том, как запоминается, хранится и воспроизводится. Но есть еще вопрос: что? Когда говорят: «хорошая память», то следовало бы уточнить, что, собственно, имеется в виду: память на слова? А если хорошо помнятся движения, например у гимнастов? Это память двигательная... Юный Моцарт после первого же прослушивания сложнейшего музыкального произведения в Сикстинской капелле записал его почти без ошибок – музыкальная память. Актриса вызывает у себя слезы, вспоминая печальный случай из своей жизни, – «память сердца» – эмоциональная память. Та самая, о которой поэт сказал, что она «сильней рассудка памяти печальной».
Наверное, на все восприятия окружающего есть особая, своя память. Так что такое «хорошая» память? Может быть, такая, которая сочетает в себе все виды и типы? Человек с такой абсолютной памятью существовал. Был ли он счастлив?
Это происходило в 20-е гг. XX в. в нашей стране. Некто Ш. работал репортером в газете. Редактор обратил внимание на то, что во время утренней планерки, когда каждому сотруднику давался длинный ряд поручений и адресов, Ш. ничего не записывал. Невнимательность? Нет, нечто более удивительное: репортер легко и безошибочно повторил всю дневную программу действий. Редактор направил странного сотрудника на обследование, по результатам которого психолог А. Р. Лурия написал о своем необычном пациенте «Маленькую книжку о большой памяти». Лурия приступил к исследованию способностей Ш. с обычным для психолога любопытством, но без большой надежды, что опыты дадут что-нибудь примечательное. Однако уже первые пробы изменили его отношение и вызвали состояние смущения и озадаченности, на этот раз не у испытуемого, а у экспериментатора. Психолога можно понять: его испытуемый... ничего не забывал. Увеличивали число элементов для запоминания: тридцать, пятьдесят слов или чисел – Ш. как будто не замечал никаких трудностей и повторял все без заучивания. После многочисленных опытов пришлось признать, что объем его памяти не имеет ясных границ. Практически безграничной оказалась и прочность: он безошибочно воспроизводил длинные ряды слов через пятнадцать – шестнадцать лет после их прослушивания. В подобных случаях, вспоминал А. Р. Лурия, Ш. садился, закрывал глаза, делал паузу, а затем говорил: «Да-да... это было у вас на той квартире... вы сидели за столом, а я на качалке... вы были в сером костюме и смотрели на меня так... вот... я вижу, что вы мне говорили...» – и дальше следовало безошибочное воспроизведение прочитанного ряда. «Я вижу» – это очень характерное признание: Ш. действительно «видел» звуки, «видел» таблицы, показанные ему много лет назад, так же ясно, как если бы они находились в данный момент перед глазами. На примере Ш. удобно еще раз поговорить об интересном явлении в области восприятия и памяти. Прежде всего – о
слиянии нескольких ощущений в единое целое – синестезии. Каждый звук у такого человека непосредственно рождает переживание света и цвета. Кстати, к таким людям относился и композитор А. Н. Скрябин, который в партитуру своей симфонической поэмы «Прометей» включил партию «люкс», партию света. Отсюда и пошла цветомузыка. Во время специальных испытаний выяснилось, что у Ш. определенные музыкальные тона вызывают вполне конкретные зрительные ощущения. Один тон вызывает зрительный образ: «Полоса цвета старого серебра, которая затем превращается в какой-то предмет, блестящий, как сталь». Тон повышается: «Коричневая полоса на темном фоне с красными языками: на вкус этот звук похож на кисло-сладкий борщ...» Новое повышение звука: «Широкая полоса, середина которой красно-оранжевая, а края розовые». При этом к зрительным ощущениям добавляются не только вкусовые, но и осязательные ощущения: «Что-то вроде фейерверка, окрашенного в розово-красный цвет... полоска шершавая, неприятная... неприятный вкус, вроде пряного рассола... Можно поранить руку». А вот как Ш. воспринимал голоса людей: «Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», – сказал он беседовавшему с ним Л. С. Выготскому. Это наблюдение само по себе представляет большой интерес. «А есть люди, – говорил Ш., – которые разговаривают как-то многоголосо, которые отдают целой композицией, букетом... такой голос был у С. М. Эйзенштейна, как будто какое-то пламя с жилками надвигалось на меня». Каждый звук речи сразу вызывал у Ш. яркий зрительный образ, имел свой цвет и вкус. Как отмечал А. Р. Лурия, у его испытуемого не было той четкой грани, которая у каждого из нас отделяет зрение от слуха, слух – от осязания или вкуса. Так, Ш. прекрасно запоминал, безгранично долго сохранял и совершенно точно воспроизводил. Но память, как уже нам известно, не только единство этих «позитивных» процессов. В нее органически включается и забывание. А у памяти Ш. была слабая сторона – он не умел забывать. Пришлось специально вырабатывать технику забывания того, что уже не нужно сохранять в памяти, что мешает восприятию новой информации. Особенно важно это было потому, что Ш. стал профессиональным мнемонистом – выступал в цирке, где демонстрировал свою память. Ему приходилось запоминать огромное количество бессмысленного материала. При этом слова, буквы, цифры на разных сеансах как бы «писались» на одной и той же доске и легко было «увидеть» на ней задания предыдущего сеанса. Научиться забывать... – Для того чтобы запомнить, люди записывают, – удивлялся Ш. – Мне это было смешно, и я решил все посвоему: раз он записал, то ему нет необходимости помнить, а если бы у него не было карандаша в руках и он не мог записать, он бы запомнил! Значит, если я запишу, я буду знать, что нет необходимости помнить... И я начал применять это в маленьких вещах: в телефонах, в фамилиях, в каких-нибудь поручениях. Но у меня ничего не получалось, я мысленно видел свою запись... Он начал выбрасывать бумажки с записями, сжигать их – следы выступали на обуглившейся пленке. Помогло самовнушение: я не хочу видеть доску с надписями...