Как бы там ни было, на митоте я мог проверить свою теорию: я еще не отказался от мысли, что для достижения общей «настройки» участников митоты необходим скрытый руководитель. Я решил, что у дона Хуана была своя причина отвергнуть мою теорию: он предпочитал объяснять происходящее на митоте в терминах «видения». Мои построения шли вразрез с тем, чего он хотел от меня добиться, и, как противоречащие его собственным взглядам, были отброшены.
Перед самой поездкой дон Хуан успокоил меня, сообщив, что есть пейотль я не буду, а только наблюдать. У меня гора с плеч свалилась. Теперь я был уверен, что сумею выявить те скрытые манипуляции, посредством которых между участниками достигается полное единогласие.
Мы выехали вечером. Солнце уже клонилось к горизонту, но по-прежнему припекало, и я жалел, что на заднем окне машины нет жалюзи. С вершины холма, как на ладони, открылась долина. Дорога вилась черной лентой, то поднимаясь, то опускаясь по бесчисленным пригоркам; она бежала на юг и исчезала вдали за чередой невысоких гор.
Дон Хуан молча глядел вперед. Мы ехали долго. В машине было душно. Я опустил стекла, но легче не стало; не выдержав, я пожаловался на зной.
Дон Хуан хмуро глянул на меня.
— В эту пору жара стоит по всей Мексике, — сказал он. — Ничего не поделаешь.
Я чувствовал, что он продолжает смотреть на меня. Машина катилась вниз, набирая скорость. Промелькнул дорожный знак, предупреждавший, что впереди яма. Я нажал на тормоза, но было поздно, нас сильно тряхнуло. Я сбросил скорость — мы проезжали участок, где вдоль дороги пасся скот. Увидеть здесь сбитую машиной корову или лошадь — не редкость. В одном месте пришлось даже остановиться: дорогу переходил табун лошадей. Я раздражался все больше.
— С детства ненавижу жару, — сказал я. — Каждое лето страдаю от нее.
— Ты уже не ребенок, — заметил дон Хуан.
— Все равно, я задыхаюсь от зноя.
— А я в детстве задыхался от голода, — сказал дон Хуан. — Пух от него и не мог дышать. Но все это осталось в детстве. Теперь я голода не боюсь.
Я не знал, что ответить. Приходилось отстаивать мнение, которое мало меня беспокоило. Не столько жара была причиной моей нервозности, сколько полторы тысячи километров, которые нам предстояло преодолеть, — я боялся, что дорога измотает меня.
— Давай остановимся и перекусим, — предложил я. — Как раз и жара спадет.
Дон Хуан улыбнулся. Приличный поселок встретится теперь не скоро, сказал он, добавив, что вполне понимает мою неприязнь к грязным придорожным забегаловкам.
— Ты разве не боишься поноса? — спросил он. В его вопросе я уловил издевку, но вид у дона Хуана был совершенно невозмутимый.
— Глядя на тебя, — сказал он, — можно подумать, что твой понос только и ждет, когда ты вылезешь из машины. Тебе не позавидуешь: не успеешь справиться с жарой, как тут же одолеет понос!
Его невозмутимость была настолько комичной, что я рассмеялся. Мы долго ехали молча, и когда добрались до автомобильной стоянки Лос-Видриос (что по-испански значит «осколки»), уже стемнело.
— Чем кормите сегодня? — крикнул дон Хуан, не выходя из машины.
— Свининой, — послышался в ответ женский голос.
— Надеюсь, тебе повезло, — сказал дон Хуан, — и эту свинью задавили не ранее как сегодня.
Мы вылезли из машины и огляделись. По обеим сторонам дороги виднелись невысокие горы, похожие на застывшую лаву гигантского извержения. На фоне сумеречного неба их зубчатые вершины казались громадными осколками.
За едой я сказал, что догадываюсь, почему это место называется Лос-Видриос, — из-за гор, напоминающих осколки стекла.
Дон Хуан тоном знатока ответил, что название возникло после того, как здесь перевернулся грузовик со стеклом. Куча осколков долго пролежала у дороги.
Я решил, что он шутит.
— Спроси у кого хочешь, — предложил дон Хуан. Я обратился к мужчине за соседним столиком. Тот извиняющимся тоном ответил, что не знает. Тогда я отправился на кухню и стал расспрашивать женщин, но и они понятия не имели, почему так называется место, — называется, и все.
— Мексиканцы не обращают внимания на то, что их окружает, — сказал дон Хуан. — Они не заметят стеклянных гор и не уберут гору стекла с дороги.
Игра слов понравилась нам обоим, и мы рассмеялись.
После еды дон Хуан спросил, как я себя чувствую. Я ответил, что нормально, хотя на самом деле меня подташнивало. Он пристально посмотрел на меня.
— Если ты решил ехать в Мексику, значит, нужно отбросить всякий страх, — строго сказал он. — Твоя решительность должна его победить. Ты приехал сюда потому, что сам захотел. Таков путь воина. Сколько раз я говорил: будь воином! Сомневайся, думай, прежде чем решиться на что-то; но если решился — забудь о сомнениях и действуй! Впереди тысяча новых решений.
— Но я, кажется, так и поступаю; по крайней мере, иногда мне это удается. Хотя все время думать об этом не так-то легко.
— Когда воин заходит в тупик, он думает о смерти.
— Это еще труднее! Для большинства людей смерть — нечто далекое и туманное. О ней стараются не думать.
— Почему?
— А какой в этом смысл?
— Очень простой, — сказал дон Хуан. — Размышления о смерти закаляют душу.
Когда мы покинули Лос-Видриос, уже совсем стемнело; зубчатые силуэты гор растворились в темноте. Больше часа мы ехали молча. Я устал, да и говорить было не о чем. Дорога была пустынной: встречные машины попадались редко, и нас никто не обгонял, словно мы ехали на юг одни. Это показалось мне странным, и я стал поглядывать в зеркало: не появится ли кто-нибудь сзади. Никого.
Соскучившись смотреть, я стал размышлять о цели нашей поездки, как вдруг заметил, что дорога освещена ярче обычного. Я глянул в зеркало и сначала увидел сноп света, а затем два огня, возникших словно из-под земли. Вероятно, нас догоняла машина, въехавшая сейчас на вершину холма. Некоторое время огни были видны, затем исчезли, словно погасли. Опять вспыхнули и снова пропали. Я следил в зеркале, как огни вспыхивают и исчезают; в какой-то момент мне показалось, что машина нас догоняет: огни становились все ярче. Я нажал педаль газа. Дон Хуан, заметив то ли мое беспокойство, то ли увеличение скорости, взглянул на меня, а потом, обернувшись, стал смотреть назад.
Он спросил, что случилось. Я объяснил, что уже несколько часов сзади никого не было, а тут появилась какая-то машина и догоняет нас.
Старик усмехнулся и спросил, неужто я в самом деле думаю, что это машина.
— Конечно, — ответил я.
Он возразил, что, будь я в этом уверен, я бы так не нервничал.
— Если это не машина, то что же тогда? — спросил я раздраженно. Его непонятные слова взвинтили меня.
Дон Хуан посмотрел на меня, словно взвешивая то, что собирался сказать.
— Огни на голове смерти, — почти прошептал он. — Смерть надевает их и пускается вскачь. Смотри, она догоняет нас, приближается...
У меня по спине поползли мурашки. Немного спустя я снова глянул в зеркало. Никаких огней не было.
Я сказал, что машина сзади, должно быть, остановилась или свернула. Дон Хуан, не оглядываясь, потянулся и зевнул.
— Нет, — сказал он. — Смерть никогда не останавливается. Просто иногда гасит огни.
13 июня мы прибыли на место. У небольшого глинобитного дома стояли две пожилые индианки, с виду сестры, и четыре девушки. За домом виднелись какая-то лачуга и развалившийся сарай, от которого остались лишь стена и часть крыши. Судя по всему, женщины нас ждали; вероятно, они заметили машину по облаку пыли, которое тянулось за нами, когда километрах в трех мы свернули с шоссе на грунтовую дорогу. Дом стоял посреди долины. Шоссе выглядело отсюда как шрам, прорезающий склоны холмов.
Дон Хуан вылез из машины и заговорил с женщинами. Они указали на табуретки возле двери. Старик жестом велел мне выйти и сесть. Одна из женщин осталась с нами, остальные вошли в дом. Две девушки задержались на пороге, рассматривая меня. Я помахал им, они засмеялись и скрылись в доме. Вскоре появились двое парней; подойдя к дону Хуану, они поздоровались, но мне не сказали ни слова, даже не посмотрели в мою сторону. Они о чем-то переговорили с доном Хуаном, и мы все, в том числе обе женщины, пошли к другому дому, примерно в километре отсюда.