«А сестра или брат у вас есть?»
«Не знаю», — произнес я, пожав плечами.
Мои ответы еще больше разозлили сержанта, и он крикнул:
«Тогда сгиньте с глаз моих!»
Случилось это как раз тогда, когда командир роты капитан Иштван Такач подыскивал себе нового писаря. Отобрав нескольких человек, среди которых оказался и я, он усадил нас за стол и заставил писать диктант. Не думаю, чтобы капитану уж очень понравился мой почерк, хотя я и старался. Скорее всего, он попросту хотел мне помочь, тем более что взысканий у меня было слишком много, но для меня они ничего не значили.
Однажды меня наказали: лишили увольнения. И как раз в этот день состоялся матч по ручному мячу. А я, вратарь полковой команды, не принимал участия в игре! Тогда я без всякого разрешения перелез через забор и бросился на стадион. Встал в ворота, и мы выиграли.
Ребята после матча подняли меня на руки и понесли как победителя.
— Отпустите меня, мне нужно на губу бежать! — взмолился я, но они не отпускали. Я кое-как вырвался от них и убежал.
Мне добавили еще пять суток ареста. К слову сказать, из-за спорта еще раз пострадал. Сидел я опять под арестом, а в это время в соседнем селе должен был состояться матч. В ту пору я находился в отличной спортивной форме и потому мог здорово помочь нашей команде.
Представьте себе, что творилось у меня на душе, когда наша команда уходила на матч. Казарма вмиг опустела: все пошли болеть за наших игроков. Я же валялся на койке и каждые пять минут поглядывал на часы, ломая голову над тем, какой сейчас может быть счет.
Вдруг в казарму вбежал один знакомый парень и, кинув фуражку на койку, воскликнул:
— Не могу я смотреть, как наших бьют!
Меня словно плетью стегнули. Не думая ни о чем, я бросился на стадион, решив, что если не удастся сыграть, то хоть ребят буду подбодрять.
Заметив меня, все начали перешептываться:
«Вон Сабо! Сабо!..»
А спустя минуту они начали громко скандировать:
«Са-бо!.. Са-бо!..»
Тренер сделал мне знак, чтобы я раздевался.
Через минуту я уже стоял в воротах. До конца матча оставалось всего тринадцать минут, а в наших воротах уже побывало пять мячей. Нападающий противника сильно пробил с близкого расстояния и, уверенный в голе, даже закрыл глаза. Но этот трудный мяч я взял. За оставшееся время по моим воротам пробили четыре раза, и я не пропустил ни одного мяча. Если бы я встал в ворота с самого начала матча, то мы наверняка выиграли бы игру. Я уж потом жалел, что не сбежал из казармы раньше: все равно грубо нарушил дисциплину…
Капитан Такач (он потом погиб в автомобильной катастрофе) был первым человеком в моей жизни, которого я искренне уважал. Он обращался со мной по-человечески и, даже направляя на гауптвахту, не ругался, а с каким-то сожалением говорил: «Ну что ж, иди, Сабо!» При этом вид у капитана был такой, будто он хочет обнять меня. И хотя я ни разу не рассказывал ему о своей нелегкой жизни, он, видимо, чувствовал, что я, несмотря на все свои проступки, отнюдь не являюсь мерзавцем. Взять хотя бы последний матч: ведь я самовольно покинул казарму не для того, чтобы выпить вина, а для того, чтобы помочь своим ребятам.
Обязанности ротного писаря я выполнял добросовестно: исправно вел документацию, вовремя составлял все графики, не считался со своим временем. Полгода у меня все шло гладко: я не имел ни одного замечания. Но вот я узнал, что в Шорокполане намечается вечеринка, и мне очень захотелось побывать на ней. Уже не помню, почему именно, но я не стал просить ротного отпустить меня. Все ребята получили увольнительные, которые я отдавал на подпись капитану перед самым его уходом из казармы. В спешке он подписывал увольнительные записки солдатам и среди них подписал ту, которую я сам выписал себе. Разумеется, на следующий же день капитан бросился искать меня и был очень удивлен, когда дежурный по роте доложил ему, что отпустил меня в краткосрочный отпуск.
По возвращении из отпуска я спокойно встал в строй роты, как будто за мной не было никакой вины. Капитан выслушал доклад старшины роты, а затем, подойдя ко мне, лишь укоризненно покачал головой, однако не произнес ни слова в упрек. И лишь когда я пришел в канцелярию, он сказал:
«Знаете, Сабо, человек, у которого такой ум, смело может применить его и в работе».
Я, правда, не могу сказать, что работал без всякой инициативы. Моя хорошая работа чередовалась с какими-нибудь глупыми выходками. Я всегда поступал опрометчиво, не думая о том, что устав запрещает делать то или это…
Однажды пришел ко мне солдат из числа женатых и сказал:
«Ко мне приехала жена, и мне бы хотелось побыть с ней в селе».