Где-то в безбрежной Вселенной неслась в эти минуты комета Кагоутека, которая пришла к Земле из неведомых глубин Галактики и вновь отринулась от Земли, в поисках новых планет…
Люди не знают, как целуются деревья и птицы, реки и моря, земля и небо, потому как думают, что целуются только они одни…
А вечер все не кончался, он не хотел уступать ночи, и они, как могли, помогали ему в этом. Они бродили по притихшему парку, и вечер неотступно следовал за ними. Такой это был вечер.
Когда Настя пыталась припомнить, было ли в ее жизни что-либо похожее, ничего подобного ей не припомнилось. Какие-то пустяки, глупые и наивные. Но она размышляла дальше и приходила к выводу, что глупыми и наивными эти пустяки кажутся ей только теперь, а раньше, в свое время, они такими не были. В первый раз это случилось в пятом классе. Такой чистенький, аккуратный мальчик с длинными ресницами и задумчивыми глазами. Он не походил на остальных мальчиков из школы, он был особенный — городской. Его мама приехала работать в Мухоловку бухгалтером в промхоз. Она была важной, пышной и сильно накрашенной дамой. В деревне так и говорили: «Вон, Дама пошла». А мальчика звали Сережей. Это был красивый и нервный мальчик. Он мог хорошо учиться, но не делал этого из принципа: он не хотел быть выскочкой. И еще — он не обращал на нее внимания. А уж как она старалась понравиться ему. Лезла в драку с мальчишками, ныряла с подвесного моста, одной спичкой разжигала костер, и все это у него на глазах. Но он — скала, монумент, полный дурак, по деревенским понятиям. Своими сногсшибательными трюками она могла покорить любого деревенского мальчишку, потому что они знали цену этим трюкам, а его вот — нет. Он этой цены не знал и не пытался понять. Когда она, встав на раскачивающийся мазутный трос, держась одной рукой за проволочную перемычку, а другой поправляя волосы, замирала над бурлящей, в грязной пене и маленьких воронках, рекой, когда мальчишки замирали, с восторгом ожидая прыжка, он оставался равнодушным. Она прыгала, она летела над рекой, выбросив вперед руки, зажмурившись до красных пятен в глазах, она уходила в Ледяную воду, мгновенно сжавшись в комочек, чтобы не разбиться о камни, она неслась в упругих струях воды, отчаянно выгребаясь к берегу, а он что-нибудь читал в это время.
— Отчаюга, Настька! — восхищались ребята.
— Серега, прыгнуть слабо? — спрашивали они новенького.
— А зачем? — Сережа усмехался.
Этот вопрос ставил ребят в тупик, потому что каждый из них прыгал с моста, не задумываясь над тем, зачем он это делает. Так было принято. Никто не рождался и не умирал в Мухоловке, чтобы не прыгнуть с моста. Так было всегда.
Дошло до того, что Настя попыталась выведать у своей бабки, как привораживают женихов. Когда бабка спросила, кто же это такой, ее желанный, что она ему голову завертеть не смогла, она соврала ей, что желанный есть не у нее, а у подруги.
— Волос нужон, — строго сказала бабка.
— Какой?
— Ну его, желанного.
— Зачем?
— Тю на тебя, слухай, когда спрашиваешь. Волос нужон. С головы. Как добудешь, так с пятницы на субботу тот волос, с его головы, в русскую печку бросить надо. Как затрещит он там, волос еный, так три раза и повтори: волос в огне, жених — ко мне… Твой будет.
— Да не мой, бабушка.
— А я и говорю…
И началась охота за Сережиным волосом. Однажды, когда она подкралась к нему на речке и уже занесла над одной из прядок его русых волос ножницы, он поднял голову, удивленно посмотрел на нее, на ножницы и презрительно сказал:
— Или я дурак, или у вас в Мухоловке шутки дурацкие.
Наверное, дураком был все-таки он, так как не понял, что его хотели приворожить.
Потом Дама уехала. Исчезла так же неожиданно, как и появилась. Уехал и Сережа. Уехал, так и не прыгнув с моста, так и не поняв, зачем прыгала она.
Второй раз она влюбилась в веселого парня, киномеханика. Звали его Пашей. Он ездил по деревням с кинопередвижкой, и в каждой деревне у него было по девушке.
Так говорили в Мухоловке. Она этому не верила. Ей уже было шестнадцать лет, и она ходила на танцы. Когда не было Пашки, танцевали под гармошку, на которой хоть и лениво, но умело играл захолостяковавшийся Борька Безносюк. Но это были не те танцы, и народа на них приходило мало. Другое дело, когда приезжал Пашка. После кино он включал проигрыватель, и над Мухоловкой с ревом и визгом проносился вихрь никому здесь не ведомой музыки. От нее Борька Безносюк забивался в угол, вздыхал и затравленно вращал громадными глазами. Вначале, как и все девчонки, она лишь обожала Пашку. Но однажды он повел по девчатам своими быстрыми веселыми глазами и остановился вдруг на ней. Настя тут же умерла и воскресла лишь потому, что увидела Пашку перед собой. Он приглашал ее танцевать! Ее, Настю Зубову, которая до этого удостаивалась приглашений только от своих одноклассников. А здесь — сам Пашка! Было от чего закружиться голове. А Пашка станцевал, раза два что-то смешное сказал, сам же и посмеялся, и укатил по другим деревням. А Настя осталась ждать. Когда приехал, развеселилась до истерики, после танцев — плакала, не пригласил. И так прошел целый год. Она извелась, запустила учебу, и когда уже начала потихоньку ненавидеть его — он пригласил. После танцев пошел провожать. Это была победа. Она громко хохотала, она чуть ли не кричала, разговаривая с ним, чтобы подружки знали, с кем она идет. А на речке струсила, притихла, хотела поскорее домой. Но Пашка не любил терять вечера попусту, и уж если он с нею пошел…