Следующий рабочий раскладывает ноги и руки по ящикам с соответствующими этикетками. В основном кисти и ступни отправляют вместе с тушами в мясные лавки. Он объясняет, что все продукты должны быть вымыты и осмотрены инспектором. Только после этого они поступают в морозильные камеры. Он показывает пальцем на одного из сотрудников цеха. Этот человек одет, как все остальные, но в руках у него папка, в которой он все время что-то отмечает, и штамп сертификации, который он то и дело пускает в ход.
Самка, оглушенная Серхио, уже разделана, и узнать ее невозможно. Без кожи и без рук и ног она превратилась в безликую тушу. Тем временем следующий рабочий расправляет только что снятую кожу и аккуратно укладывает ее в соответствии с сортом в один из длинных ящиков.
Экскурсия продолжается. На очереди — цех вскрытия туш и промежуточной сортировки. Освежеванные туловища движутся по конвейеру. Операторы делают аккуратный разрез по центру живота — от паховой области до солнечного сплетения. Тот, что повыше, интересуется, почему на этом участке операторы работают по двое на каждую тушу. Маркос отвечает, что, пока один делает разрез, второй оперативно зашивает анальное отверстие, чтобы избежать любых остаточных выделений и сохранить чистоту продукта. Второй смеется и заявляет: «Не хотел бы я такой работенкой заниматься». Маркос молчит, но про себя огрызается: да я бы тебе и такой работы не доверил. Тот, что повыше, тоже подустал от второго соискателя и посматривает на него с презрением.
Кишки, желудки, поджелудочные железы — все это падает в чан из нержавеющей стали. По мере заполнения другие рабочие отвозят чаны в цех сортировки и переработки субпродуктов.
Выпотрошенные туши качаются на крюках. Кран подтаскивает их к следующему столу, где очередной специалист вспарывает верхнюю часть брюшной полости и грудную клетку. Здесь из тел извлекаются почки, печень, отделяются ребра, вырезаются легкие, сердце и пищевод.
Знакомство с комбинатом продолжается. Наступает очередь цеха обработки так называемых белых субпродуктов. В помещении стоят столы из нержавеющей стали, к которым подведена вода. Сортировщики поливают водой груды кишок, складывают их в корыта, закрепленные на столах, и перемешивают. Кишки всплывают и, словно живые, извиваются в этой темной жиже, похожей на медленно кипящий бульон. Сортировщики осматривают их, чистят, промывают, распечатывают, разбирают комки, распределяют по сортам, режут, калибруют и отправляют на хранение. Через смотровое окно видно, как операторы поднимают кишки и перекладывают их в контейнеры, густо пересыпая солью. Видно, как в отдельные сосуды сливается нутряной жир. Видно, как кишки накачивают сжатым воздухом — так проверяется отсутствие проколов и трещин. Видно, как моют желудки, как затем их вскрывают и извлекают аморфную зелено-желтую массу. Содержимое желудков отправляется в бак для отходов. Видно, как после этого вскрытые желудки моют изнутри, как их сушат, обрезают края, нарезают полосками и сжимают пачки этих полосок так, что они становятся похожими на какую-то слоеную губку.
В следующем помещении, меньшем по размеру, сортируются и обрабатываются так называемые красные субпродукты. Внутренние органы забитых голов висят на крюках. Их осматривают, моют, составляют акт сертификации и раскладывают по контейнерам и ящикам.
Он всегда хотел понять, каково это — большую часть рабочей смены раскладывать по коробкам человеческие сердца. О чем в это время думают сортировщики и укладчики? Отдают ли они себе отчет, что сейчас держат в руках то, что билось в груди буквально несколько минут назад? Есть ли им до этого хоть какое-то дело? «Впрочем, — неизбежно вспоминает он, — я и сам трачу немалую часть своей жизни на то, чтобы контролировать работу людей, которые, следуя моим же указаниям и распоряжениям, убивают мужчин и женщин, вскрывают и рубят их тела, причем делают это как нечто само собой разумеющееся». Да, человек ко всему может привыкнуть, со всем смириться. Почти со всем. Нельзя только свыкнуться со смертью своего ребенка.
Сколько голов нужно забивать в месяц, чтобы он мог оплачивать пребывание отца в лучшем доме престарелых? Сколько человек нужно отправить в забойный цех, чтобы он мог забыть, как уложил Лео в кроватку, спел ему колыбельную, а наутро обнаружил малыша мертвым? Сколько сердец нужно разложить по коробкам, чтобы боль превратилась во что-то иное? Вот только боль, предчувствует он, — это то, с чем придется жить, то, чем придется дышать и дальше.