Он жует то, что было подано как зелень. Что именно ему досталось, понять невозможно — ни по цвету, ни по вкусу. В воздухе висит запах чего-то прокисшего. Пахнет ли это едой, или такой запах всегда стоит в доме — ему непонятно.
— Ты меня слушаешь?
Несколько секунд он молча смотрит на нее. А ведь за все время, что я здесь сижу, думает он, она ни разу не спросила меня про отца.
— Нет. Не продаем.
— А вот секретарша у вас на мясокомбинате не так сказала, когда я туда звонила.
Он решает, что пора заканчивать эти семейные посиделки.
— Кстати, Мариса, у папы все хорошо.
Она отводит взгляд. Ей понятно, что на самом деле означают эти слова брата: с меня хватит, на сегодня общения достаточно.
— Правда? Я так рада.
— Правда. Я тоже рад.
Он считает, что сегодня сестра заслуживает более жесткого обращения. «Сама виновата: не нужно было за моей спиной звонить мне на работу и выспрашивать то, что тебе знать не полагается».
— Хотя у него тут срыв был. Совсем недавно.
Ее вилка повисает над тарелкой на полпути ко
рту. Сыграно неплохо: можно подумать, что сестра и вправду удивлена такими новостями.
— Да что ты говоришь!
— Представь себе. Странности в поведении на этот раз купировали, но проблема в том, что такие случаи происходят с ним все чаще.
— Ну да… это самое… конечно.
Он показывает вилкой на племянников и, чуть повысив голос, говорит:
— Твои дети — его внуки — они хоть раз его навещали?
Сестра смотрит на него с удивлением и едва скрываемым гневом. Как же так? Согласно негласному уговору брату не позволяется так унижать ее. Он всегда соблюдал это правило. Вплоть до сегодняшнего дня.
— Они, между прочим, в школу ходят. А еще им на дом сколько задают! С учетом того, как далеко мы живем, выбраться туда — для нас целая история. Комендантский час, кстати, никто не отменял.
Мару хочет что-то сказать, но мать кладет ей на руку ладонь и продолжает говорить:
— Ты пойми: они ведь в хорошей школе учатся, в одной из лучших. Она государственная, конечно, ведь частные просто безумных денег стоят. Так вот, дети должны соответствовать уровню своей школы. Если не будут успевать, придется платить за обучение, а мы себе этого позволить не можем.
Слова сестры — как опавшие листья, наметенные в какой-то угол и тихо гниющие там.
— Мариса, я все понимаю. В следующий раз, когда поеду к отцу, я передам ему привет от всех. Идет?
Он встает из-за стола, улыбается племянникам, но не удосуживается сказать им что-нибудь на прощание.
Мару смотрит на него, и в ее взгляде читается вызов. Даже не прожевав очередной кусок особой почки, она почти кричит с набитым ртом:
— Мама, я хочу съездить к дедушке!
Эстебан-младший весело смотрит на нее и подхватывает:
— Мама, давай съездим! Ну давай!
Сестра удивленно глядит на детей. Она явно в замешательстве. Видно, что она не сознает всей жестокости этой просьбы, не слышит едва сдерживаемого издевательского смеха.
— Ну да, хорошо. Как-нибудь. Конечно, съездим.
Он знает, что не увидит их еще долго, а кроме
того, он знает, что если отрубить каждому из них сейчас по руке и отрезать по кусочку на деревянном столе, то на вкус их мясо окажется именно таким, как он в шутку предположил. Он смотрит им прямо в глаза. Сначала Мару, затем — Эстебану-младшему. Смотрит так, словно пробует обоих на вкус. Двойняшкам становится не по себе, и они отводят взгляд.
Он идет к входной двери. Сестра распахивает ее и мимоходом целует его в щеку.
— Маркитос, как хорошо, что ты заехал. Очень рада была тебя видеть. Слушай, сделай одолжение: возьми зонтик. Ну пожалуйста!
Он раскрывает зонтик и молча выходит на улицу. Не доходя до машины, он видит мусорный контейнер и швыряет в него зонтик. Раскрытый. Сестра провожает его взглядом с порога. Она опускает голову и медленно закрывает дверь.
21
Он едет в заброшенный зоопарк.
Эти обеды у сестры всегда выводят его из себя. Не настолько, чтобы вообще перестать заезжать к ней, но достаточно сильно, чтобы после такой встречи забиться в какой-нибудь тихий угол и подумать о том, почему эта женщина — ближайшая его родственница! — стала такой, какая она есть, почему у нее такие дети, почему она никогда по-настоящему не любила ни его, ни отца.
Он медленно проходит между клеток обезьянника. Все сломано и запущено. Деревья, росшие когда-то внутри вольеров, засохли. Ему на глаза попадается одна из выцветших табличек. Полустертые буквы еще можно разобрать.
Черный ревун.