Санька неловко упал, застонал, попытался встать, ткнулся головой в ступеньку лестницы и затих.
Павлов вынул наган, в упор выстрелил в спину лежащего у его ног Саньки и побежал к дверям. Ударом ноги распахнул обе створки, выбежал во двор, дважды выстрелил в воздух и закричал:
— Стой! Стой, сволочь!..
Уже бежали к нему люди, и Павлов бросался то к ним, то к дверям гаража и, задыхаясь, торопил:
— Скорей! Высокий такой, в шинели... За воротами смотрите!..
Степан побежал через заводской двор, за ним еще с десяток ребят, а Павлов хватался руками за голову и в отчаянии твердил:
— Что делают, гады! А?.. Что делают!
— Какого черта! — закричал Алексей. — Толком говори!
Павлов сник и указал на раскрытые настежь двери гаража.
Алексей бросился туда, увидел лежащего в углу под лестницей Саньку, кинулся к нему, положил его голову себе на колени и все вглядывался в его лицо, не веря тому, что видит.
Алексей не слышал, как гараж наполнялся людьми, как протолкалась вперед Настя, коротко вскрикнула и зажала рот ладонью, как стоял и мял в руках треух Федор, как Глаша присела рядом и тоже, не отрываясь, смотрела в лицо Саньки.
А Павлов хватал за руки то одного, то другого и в который уже раз говорил и говорил одно и то же:
— Иду по двору... вдруг выстрел... Я сюда... Навстречу мне тот, в шинели... Оттолкнул меня — и к воротам... Я к Сане... Потом за ним! Стреляю... Мимо! Стреляю!.. Мимо!
Вернулся Степан, с трудом отдышался и сказал Павлову:
— До угла добежали... По дворам пошарили... Никого!
— Ушел, гад! — простонал Павлов и выругался зло и отчаянно.
— Да что тут у вас? — растолкал всех Степан, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, стягивая с головы шапку, оглядывая всех непонимающими глазами.
— Что же это делается, Леша? — беспомощно спросил Федор и всхлипнул. — Мальчонку-то... За голубями ведь он полез...
И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не кричать, давилась слезами и мычала, некрасиво и страшно.
— Не сметь! — сквозь зубы сказал Алексей и повторил почти шепотом: — Не сметь плакать!
Потом Саню хоронили.
В клубе стоял гроб, обитый кумачом и заваленный еловыми ветками. В огромной, заполненной молчаливыми людьми комнате молодо и свежо пахло лесом.
У гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые по сравнению с молодым лицом.
У стены на табуретках сидели два подростка с заплаканными глазами и не переставая — откуда только силы брались растягивать меха — играли на двух гармонях «Интернационал».
На кладбище дул ветер, шуршал опавшими листьями, трепал оторвавшийся кусок кумача на гробе.
Говорили короткие речи, похожие на клятву.
И каждый, кто говорил, называл Саньку «товарищ Чижов».
А Зайченко сказал: «Наш дорогой красный боец и сын Революции».
Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз — когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.
Потом ее увели, и все потихоньку стали расходиться. Остались у могильного холмика, убранного еловыми ветками, Алексей с Настей, Глаша, Степан и встрепанный, сразу вдруг похудевший Федор.
Была отсюда видна заводская труба, кричали и кружились в небе галки, а они все стояли и поеживались на ветру. Потом к Алексею подошел Федор, надел треух и сказал:
— Пиши меня в комсомол, Леша.
Команду на построение давали в девять вечера.
Степан любил эти короткие полчаса, когда рота стояла в строю и слушала своего командира. Ему казалось, что они на фронте и Колыванов называет не посты караулу и улицы патрулям, а места, которые надо отбить у врага. И пусть названия эти привычны с детства. На самом-то деле все по-другому! Это — шифр, условные обозначения, чтобы противник не догадался, куда сейчас, скрытно и без шума, они двинутся.
Степан стоял, сжимая в руках винтовку, и ждал, когда же прозвенит труба, тревожно заржут кони, ахнет под копытами земля. Он будет скакать на своем белом коне, почти прижмется к горячей его шее, чтобы удобней было рубить наотмашь, и такими яркими будут в небе звезды, что синью заполыхает клинок в руке!
— Степан! — окликнул его Колыванов. — Заснул?
Ну вот... Сабли у него никакой нет, не в конном строю он, а в пешем, и пойдут они сейчас не в атаку — до утра будут мерять шагами улицы, а он прослушал, кого ему дали в напарники и где им патрулировать.