— Неужели это возможно, Петр Никодимович? — У Женьки заблестели глаза.
— Возможно! — энергично тряхнул шевелюрой Стрельцов. — Вся молодежь пойдет за нами.
— Вот, вот!.. Я как раз думал об этом! — опять вскочил с дивана Женька. — Именно вся! Я даже сочинил воззвание... в стихах.
— Ну-ну... — подбодрил его Стрельцов. — Интересно!
— Сейчас вспомню... — заволновался Женька. — Сейчас... Вот! Горячая юность, к тебе наше слово, полет дерзновенной и смелой мечты... Как же дальше? К тебе мы взываем... Нет! К тебе призываем... Я сейчас вспомню! Надо записать начало. Можно, Петр Никодимович?
— Ради бога! Бумага и чернила на столе.
Стрельцов широким жестом показал на письменный стол, увидел вдруг темные окна и схватился за голову:
— Ах, черт возьми!..
— Что случилось? — Женька уже устраивался в кресле письменным столом.
— Пишите, пишите... — отмахнулся Стрельцов и задумался, потирая ладонью лоб. — Откройте-ка ящик, там должна быть свеча... Нашли?
— Пожалуйста. — Женька протянул ему оплывший огарок.
— Все гениальные поэты творили при свечах! — сказал Стрельцов и загремел спичками. — Вот так... А лампу я у вас забираю. Нет возражений?
— Ну, что вы! — заулыбался Женька и еще ниже склонился над листом бумаги.
Стрельцов взял лампу и прошел в столовую. Постоял у окна и вернулся обратно в кабинет.
— Как пишется?
— Вот! — Женька встал и с выражением прочел:
— Гомер! — развел руками Стрельцов. — Еще рюмку для вдохновения?
— Я и так опьянел, — признался Женька. — Даже спать захотелось!
Стрельцов поставил лампу на окно, вгляделся в темную улицу и обернулся к Горовскому:
— Вот что, юноша бледный... Давайте-ка домой и баиньки!
— Сейчас, Петр Никодимович! Только одну строфу!
— Ну-ну... — Стрельцов опять потер лоб. — В окне кабинета или в столовой? Убей, не помню...
— Это вы мне? — поднял голову Женька.
— Нет, нет!.. Пишите.
Стрельцов взял лампу и опять направился в столовую.
Женька таращил слипавшиеся глаза и бормотал:
Стрельцов вернулся и обеспокоенно сказал:
— Вот что, Евгений Гомерович, я вынужден вас покинуть.
— Еще две строчки! — решил выдержать характер Женька. — Я вас догоню, Петр Никодимович.
— Не забудьте захлопнуть входную дверь.
Стрельцов обмотал шею шарфом и, на ходу надевая студенческую шинель, вышел из комнаты.
Женька откинулся на спинку кресла и сладко зевнул.
— Орлиная стая, в пути вырастая... И нет ей преград на пути!.. Преграды у меня уже были...
Женька засыпал и ничего не мог с собой поделать. Две ночи подряд он дежурил в домовой охране. Подменял заболевшего отца и отбывал свое дежурство. Днем отстаивал очереди за хлебом и пшеном. А теперь еще этот коньяк на голодный желудок!
— Еще минуточку, и я пошел! — уговаривал себя Женька и блаженно закрывал глаза. — Уже иду! — бормотал он и все ниже и ниже сползал со спинки кресла.
Мигнул и погас догоревший огарок свечи. Но Женька этого не видел. Он спал.
Стрельцов спустился по черной лестнице, прошел через двор, осторожно распутал цепь, на которую закрывались ворота, вышел под арку и вгляделся в пустынную улицу. На противоположной стороне он увидел человека, прижавшегося к стене дома, и негромко окликнул:
— Вадим Николаевич!
Заблоцкий быстро пересек дорогу и укрылся под аркой.
— Это ни на что не похоже, Стрельцов! — сказал он сердитым шепотом. — Мы же договаривались, что лампа должна стоять на окне в столовой. А у вас она то в столовой, то в кабинете, то невесть где!
— Виноват... — тоже шепотом оправдывался Стрельцов. — Забыл.
— Такие вещи не забывают!
Заблоцкий протиснулся в узкую щель между створками ворот, по стенке, чтоб не видели из окон, дошел до железного козырька над подъездом, нырнул в дверь и начал торопливо подниматься по крутым ступеням черной лестницы.
— Почему так поздно зажгли лампу? — Заблоцкий снял фуражку и вытер лоб платком.
— Я был не один... — пробормотал Стрельцов.
— Девицы! — пренебрежительно фыркнул Заблоцкий.
— Женя Горовский... Гимназист... Сочинял воззвание к молодежи, — объяснил Стрельцов, и, словно это могло оправдать его в глазах Заблоцкого, добавил: — В стихах!
— Неужели нельзя было отделаться от него раньше? — остановился на площадке третьего этажа Заблоцкий. — А если бы он еще час марал свои вирши?