Проходя мимо знамени, у которого мерзли двое комсомольцев с винтовками, Сергей Викентьевич остановился, вытянулся и приложил ладонь к козырьку фуражки. Постоял так и двинулся дальше. Кузьма переглянулся со Степаном, и тот уважительно покивал головой. По лесенке на платформу вбежал Колыванов и на ходу кричал:
— Начинай погрузку!
Женька застенчиво сказал ему:
— Это мой папа.
Колыванов увидел высокого человека в офицерской шинели и фуражке с кокардой и на миг смешался. Потом козырнул:
— Колыванов.
— Горовский, — откозырял в ответ Сергей Викентьевич.
— Вы извините, — сказал Колыванов.
— Все понимаю, — с достоинством склонил голову Сергей Викентьевич.
Колыванов заторопился дальше, Сергей Викентьевич посмотрел ему вслед, потом спросил у Женьки:
— Ваш командир?
— Ага... — кивнул Женька. — Леша!
— Что значит — Леша? — поднял плечи Сергей Викентьевич. — А как по отчеству?
— Не знаю... — растерялся Женька.
— А звание? — продолжал допытываться Сергей Викентьевич.
— Звание?
— Ну да! Прапорщик? Поручик?
— Да ты что, папа? — Женька оглянулся, не слышат ли их. — Просто командир!
— Ну-ну...
Сергей Викентьевич отогнул полу шинели, вынул серебряные часы — луковицу на цепочке — и протянул Женьке:
— Вот, сын. Это тебе.
— Да ты что, папа! Зачем?
Женька только теперь увидел, как постарел за последние месяцы отец. Седыми стали желтоватые от табака усы, морщинистой шея.
— Возьми, — твердо сказал Сергей Викентьевич. — Память будет.
— А как же ты? Пульс у больных... И всякое там...
Чтобы не расплакаться, Женька говорил первое, что пришло в голову.
— А!.. — махнул рукой Сергей Викентьевич и отвернулся.
— Становись!.. — послышался голос Колыванова.
— Иди, сын, — сказал Сергей Викентьевич. — Иди и помни: трусов у нас в семье не было.
Он быстро поцеловал Женьку в щеку, как клюнул, и подтолкнул к Лене:
— Прощайся и ступай!..
Женька смотрел на Лену и молчал. Потом сказал:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что пришла.
— Что ты, Женя... Я так рада, что тебя увидела.
— Правда?
— Конечно!
Женька смотрел на ее зазябшее лицо, на волосы, выбившиеся из-под шапочки и припорошенные снежной пылью, он протянул руку, чтобы то ли стряхнуть с ее волос приставший снег, то ли просто погладить их, но опять послышался громкий голос Колыванова:
— Смирно!.. По порядку номеров рассчитайсь!
— Беги, Женя! — сняла с руки перчатку Лена и провела ладонью по его щеке. — Беги!
— Прощай, Лена! — все еще стоял и смотрел на нее Женька.
— До свидания! — покачала головой Лена. — Мы еще встретимся, Женя. Обязательно!
Женька доверчиво улыбнулся и пошел, но все время оборачивался и кивал ей и отцу, потом опять остановился.
— Пиши!
— Куда?
— Не знаю! — крикнул Женька и побежал к шеренге комсомольцев.
Он встал на свое место рядом с Кузьмой и даже успел крикнуть свой порядковый номер. Кузьма одобрительно ткнул его в бок, а Колыванов протяжно закричал:
— По вагонам!
Пока все рассаживались по теплушкам и занимали места на нарах, Женька высматривал на платформе отца с Леной, видел, что они не уходят, а жмутся от ветра у стены пакгауза, махал им рукой, чтобы они шли домой, но они не понимали его, махали ему в ответ и показывали то на столб семафора, то на паровоз, давая понять, что скоро уже двинется эшелон.
У дверей теплушки стоял Степан и посматривал то на них, то на суматошно счастливого Женьку, что-то кололо его в сердце, он понимал, что и хотел и не хотел, чтобы вот так же стояла на платформе мать и тоже что-нибудь неразборчиво кричала, махала руками и улыбалась сквозь слезы. Потом увидел, как издалека бежит по платформе женская фигура в платке, хотел уже прыгнуть вниз и бежать навстречу, вгляделся и узнал Екатерину Петровну и спешащего следом Зайченко.
— Глаха! — обернулся он. — Тетя Катя бежит!..
Глаша ойкнула, поддернула юбку, спрыгнула с теплушки на полотно между путями и побежала к Екатерине Петровне.
Настя подошла к Степану и сказала:
— Ну, слава тебе!.. А то все глаза выплакала, что не так с ней попрощалась.
У Степана отлегло от сердца: значит, не на него она сердилась, а на себя. И глаза поэтому были красные, и с Настей шушукалась об этом.
А Глаша вихрем налетела на Екатерину Петровну, обняла, прижалась, спрятала голову у нее на груди. Екатерина Петровна гладила ее одной рукой по плечам и по голове, другой вытирала слезы, а стоящий рядом Зайченко хмурился, помаргивал и говорил: