— Ну, будет вам... Будет... Хватит, говорю...
Екатерина Петровна отмахивалась от него, глотала слезы и щептала Глаше:
— Под пули зря не лезь... Слышишь? Помню я твои разговоры... Не лезь под пули...
— Катя! — сердился Зайченко.
— Ладно тебе! Ладно! — отвернулась от него Екатерина Петровна, еще крепче обняла Глашу и вдруг всхлипнула громко, со стоном: — Доченька ты моя!..
Глаша сжалась в комочек в ее руках, окаменела, потом подняла голову и трудно, медленно, будто только-только училась выговаривать это слово, сказала:
— Мама...
Екатерина Петровна охнула и прижала ее к себе.
Протяжно и требовательно загудел паровоз, Зайченко за плечи оторвал Екатерину Петровну от Глаши, а ее подтолкнул к составу и сам пошел следом.
Степан протянул Глаше руки, и она на ходу влезла в теплушку и встала у перекладины. Так они и стояли рядом — Степан, Глаша, Женька — и смотрели, как идут сначала вровень с теплушкой, а потом бегут следом Екатерина Петровна и Лена, шагает за ними Зайченко, и только Сергей Викентьевич, высокий и прямой, стоит один на краю платформы и становится все меньше и меньше.
Деревню отбили в ночном бою.
Еще курился дымок над сгоревшей крышей риги, чернели обугленные стропила, по перепаханным колесами пушек огородам бродила чья-то недоеная корова и тоскливо мычала.
За деревней лежало поле с неубранными полегшими овсами. За полем виднелась полоска леса, и где-то там, в логах, отсиживались белые, готовясь к новой атаке. Могли они наступать и с другой стороны деревни, от реки, где занимали противоположный высокий берег и держали под прицельным огнем переправу.
Туда и перебросили основные силы, а здесь в боевом охранении оставили комсомольскую роту. Они отрыли окопы, в снарядной воронке устроили пулеметную ячейку, а греться по очереди бегали в полусожженную ригу.
Вот и сейчас сидели они на прошлогодней соломе и слушали Женьку, который вполголоса читал им сначала Блока, а теперь Пушкина:
— А чего такое «пунша»? — спросил Федор.
— Напиток такой, — недовольный, что его перебили, ответил Женька. — Сахар жгут и еще что-то...
— Сахар жгут? — ахнул Федор. — Скажи, гады, а?
— Контра! — подтвердил Степан. — Давай дальше Женька!
— Нравится? — удивился Женька.
— Ничего... — уклончиво сказал Степан. — Красиво написано.
— Читай, Женя... — попросила Глаша и села поудобней. Женька откашлялся и продолжал:
— Здорово! — не выдержал Степан. — Это я тоже люблю. Бой, дым, огонь!
Глаша улыбнулась и сказала:
— Известное дело! Где драка, там Степан.
— Да я не про это! — Степан даже поморщился от досады. — Я про военное искусство. Это тебе не кулаками махать!
— Может, у тебя призвание, — серьезно сказал Женька. — Талант! В командармы выйдешь.
— А что? Факт! — самоуверенно заявил Степан, подумал и покачал головой: — Нет, братва... Я токарем буду. Как батя.
Про умершего отца он никогда не говорил, вырвалось это у него случайно, и, чтобы никто не вздумал его жалеть, нахально брякнул:
— А потом женюсь!
Увидел широко раскрытые глаза Глаши и спросил:
— Что смотришь? Ей-богу, женюсь! — И чтобы окончательно развеселить ее, добавил: — На образованной. Но Глаша не засмеялась, как ожидал Степан, а как-то неловко поднялась и через пролом в стене вышла из риги.
Степан видел, как она, сгорбившись, пошла к воронке, где сидел у пулемета Кузьма, и спрыгнула вниз.
— Чего это она? — недоуменно обернулся Степан.
Женька покусал губы и сказал:
— Неумный ты все-таки человек, Степа!
— Это почему же? — Степан даже не обиделся.
Женька ничего не ответил и лег на солому, заложив руки за голову. Смотрел на черные стропила, серое низкое небо и насвистывал мелодию старого-престарого вальса.
Степан обескураженно молчал, свертывал «козью ножку» и все тянул шею к пролому в стене, поглядывая на пулеметную ячейку.