— Люблю, люблю! — поспешно сказал Женька.
— Известный поэт обожает пшено с детства! — засмеялся Колыванов. — На чем мы остановились? Ага!.. Вдруг шум, гам, дым коромыслом! Что такое?
— Степа, — улыбнулась Глаша.
— Ваша правда, Глафира Ивановна, — согласился Колыванов. — Идет Степан Барабаш! Ты кто будешь, Степа?
— Токарь он, — подсказал Федор.
— Идет наипервейший токарь Степан Алексеевич. А почему шум? — Колыванов обвел всех смеющимися глазами и сам же ответил: — А потому, что встретился он на парадной мраморной лестнице со своим закадычным дружком...
— Агроном я! — успел вставить Федор.
— Извините, не знал, — приложил руку к сердцу Колыванов и спохватился: — А как догадался, что про тебя речь?
— Ну... — широко улыбнулся Федор. — Шум, драка...
— Вопросов не имею, — поклонился Колыванов. — Встретился Степан Алексеевич с агрономом полей товарищем Федей и, как всегда, поднял дискуссию по крестьянскому вопросу!
— А Глаха? — не выдержал Степан.
— Задерживается, — тут же ответил Колыванов. — Опаздывает уважаемая всеми Глафира Ивановна. Наконец стучат по ступенькам ее ботинки — и в дверях она! Ты кто, Глафира?
— Не знаю... — застенчиво сказала Глаша и быстро взглянула на Степана. — Я учиться буду.
— В дверях — всероссийский ученый Глаха! — торжественно объявил Колыванов. — Платье на ней синее... переливается, как волны! И никаких ботинок! Наврал я про ботинки... Туфли на тебе, Глаха! Самые красивые!.. Как у балерины!
Глаша посмотрела на свои заляпанные грязью ботинки, поджала под себя ноги и спросила:
— А опоздала я почему?
— Опоздала-то? — задумался Колыванов и подмигнул ей. — А глаза от дыма промывала. Чтоб красные не были!
— Может, у меня и не от дыма вовсе... — вздохнула Глаша и спохватилась: — А про себя почему ничего не сказал? И про Настю?
— Почему это про меня и про Настю?
Колыванов смешался и погрозил Глаше пальцем. Потом засмеялся:
— Насте одна дорога — в медики. Доктором будет. А я... — Помолчал и сказал: — Не знаю, Глаха... Загадывать боюсь.
В пролом стены подул ветер, слабо тлевший костерок погас, от обугленных стропил сильнее запахло угаром.
Где-то на другом краю деревни слабо постреливали — видно, тревожили белых за рекой, те отвечали редкими пулеметными очередями. Потом потянуло дымком и запахом подгорелой каши.
— Кухня приехала, — сказал Колыванов. — Степан, смени ребят у пулемета.
— Я со Степой пойду, — встала Глаша.
— Давай, — не сразу согласился Колыванов. — Кто дневалит?
— Я вроде, — поднялся Федор. — Готовь котелки, братва.
— Не снести тебе одному, — подхватил свою винтовку Кузьма. — Пошли, Женька, пособим!
Бренча котелками, они вылезли через пролом в стене риги и пошли через огороды к разбросанным в беспорядке деревенским постройкам, за которыми угадывались выстроившиеся в однорядную улицу избы самой деревни. На дальнем ее краю постреливать стали чаще, Колыванов обеспокоенно прислушался и сказал Степану:
— Давай к пулемету, Степа... Ребят посылай туда.
— Может, я тоже, Леша? — сунул за пояс две гранаты Степан. — Здесь-то не полезут.
— Приказ слышал? — нахмурился Колыванов. — И смотреть в оба.
— Было бы на что! — огрызнулся Степан и полез через пролом.
Глаша вынула из кармана шинели наган, переложила его за пазуху и пошла за Степаном.
Колыванов опять прислушался к выстрелам и, придерживая рукой коробку маузера на боку, побежал через огороды.
Как это бывает часто, ничто не предвещало начала новой атаки.
С той и другой стороны постреливали с утра, но больше так, для острастки, понимая, что после тяжелого ночного боя и тем и другим надо отправить в тыл раненых, пополнить запасы снарядов, перетасовать роты, чтобы хоть как-то восполнить убыль.
И только когда с высокого берега начали бить орудия белых, а цепи их скапливаться у переправы, стало ясно, что они во что бы то ни стало решили отбить деревню.
Когда Колыванов прибежал к траншеям, вырытым на нашем низком берегу, то увидел, что часть несет большие потери, а отходить было нельзя, потому что оголялась переправа.
Вместе со своей ротой он залег правее траншей, за плетнями огородов, что спускались к реке, и приказал открыть огонь по переправе.
Белые уже несколько раз пытались переправиться через реку и каждый раз отходили под ружейным и пулеметным огнем, но по всему было видно, что попыток своих они не оставили.
Все чаще и плотней били их орудия, почти не умолкал пулемет, хлопали винтовочные выстрелы.
Бой разгорался...
Степан сидел у пулемета и прислушивался к перестрелке. В сыром воздухе выстрелы были негромкими, будто пухлые облака приглушали их. Облака были темно-серые, дымные, и казалось, что они вылетали из орудийного ствола. Над овсами кружила галочья стая, тоже похожая на темное облако, которое гонит по небу ветер. На дальнем краю деревни ухнуло орудие, галки поднялись выше и разлетелись.