А лед звучит, как струна порванная, стреляет лед трещинами, из них серая вода прет.
Ну, связал я трос, стоя в воде. Догнал уже на ходу машину. Бежал, стуча ногами, потому что они льдом обмерзли. Руки на бегу снегом тру. Сунул себе под мышки, чтобы пальцы на руках сохранить. Руки для механика — все, а про ноги позабыл, надо было б разуться, тоже снегом их растереть. Но я на руках сосредоточился. У механика-водителя на лице твердая маска из льда, пурга да водяные брызги со снегом всего его залепили. А обе руки заняты рычагами, даже обмахнуться нельзя. Стоит, терпит.
Все-таки достигли мы берега. И там сызнова то же самое. Только в обратном порядке. Танки надо собрать, смонтировать. При тех же условиях отсутствия условий, подъемных средств и прочего. А как собрали, поехали прямо тут же в бой, ничего, смонтировали без дефектов.
Но что интересно! Как я до самых костей не застыл, простуда меня обошла. Нервный подъем — сильнейшая вещь от простуды. А что пальцы на ногах отморозил — мое упущение, некогда было снегом тереть, слегкомысличал.
— Это ты убедительно рассказал, — помолчав, произнес сторож. — С одной стороны, конечно, мучение, а с другой стороны — подвиг правильный.
— Неправильных подвигов не бывает!
— Ты мужчина хитрый, — прищурившись, сказал сторон?, — про геройство с подходцем толковал. Сейчас хороших людей завелось много, деваться от них некуда. Каждый на другого жмет, подавай ему сию секунду пространство, чтобы полностью развернуться по специальности. И ты тоже из таких. Мол, на фронте техникой через не могу обеспечивали, а тут, в мирной обстановке, бывшего фронтовика обижают.
— Я на обиды неподатливый.
— А на других жмешь. Не пришли подъемники, так всю тяжесть твоего агрегата надо ребятам с платформ руками своротить и собрать вручную.
— Была бы охота. Можно ворот соорудить, мачту для крана из бревен строительных.
— В самую точку я тебя угадал, — самодовольно сказал сторож. — Сразу подметил, как ты по площадке хозяйским глазом прицельно рыскал. — Произнес одобрительно: — Я самостоятельных обожаю. — Спросил: — Так ты что же, так всю войну по слесарной части и служил?
— С сорок четвертого механиком-водителем. Взяли в бригаду.
— Этот год я на фронте хорошо помню, — мечтательно сказал сторож. — Из похоронной команды в ВАД зачислили. Бесчисленно техника перла. За двое суток любую дорогу раздолбают. Только давай ремонтируй. Дорогу калечили без жалости. А что поделаешь — война. И у каждого свой интерес. Им на фронт скорее, а нам дорогу содержать в порядке надо. Так что я от вашего брата танкиста натерпелся. Высунет башку из своей брони, смотрит, как император, — и никакого внимания. Прокатит, а за ними после ну хоть бы колея, а то прямо траншеи остаются, засыпай, трамбуй, выглаживай, новые наедут — испортят. От колесного транспорта к кому претензия? Не к ним, танкистам, а к нам, вадовцам, а разве мы виноватые?
— Ну что же, извиняюсь, — сказал с улыбкой Буков.
— Догадливый, — ухмыльнулся сторож. — Сразу понял, для чего я так на вас, танкистов, жалуюсь. От удовольствия вспомнить, сколько металла фронту подкинули. Земля не удерживала, по швам разъезжалась от его силы-тяжести. — Спросил озабоченно: — А ты начальство собой беспокоил или сразу на площадку кинулся?
— Завтра на партийный учет пойду становиться, там и выскажусь по поводу своего положения.
— Это адрес правильный. Там от любой глупости лекарство найдут и кому надо рецепт на него пропишут.
— А ты что, партийный?
— Шаронову Герману Устиновичу рекомендацию в двадцать втором году я давал. А кто он теперь? Медицинский генерал-майор. А кем был? При нашем эскадроне фельдшером. Пулю он мне на скорую руку из тела вырезывал ночью при плошках, ничего лишнего не повредил и зашил аккуратно. Но пришлось по обстановке снова в седло садиться, чтобы теперь уже басмачи окончательно не зарезали. И ничего, ни одна нитка на ране не лопнула. Так что состою в партии с восемнадцатого и пенсию имею не какую-нибудь, а партийную. В сторожах временно. Вот развернут строительство, дождусь подходящей себе специальности. Я ведь только снаружи пожилой, а внутри у меня все играет. Прибыл сюда с геологами верхом на верблюде. Чего тут было? Пустыня. Бесполезный песок, и все. Жары столько же, сколько на Северном полюсе холода. Но мне что, я местный, от солнца не луплюсь, не потею. Меня знакомые басмачи уважали за устойчивость к климату. С запутанными, из бедняков, я специально дружил, чтобы не силой, а умом перевоспитывать. На одной из ихних женился. Теперь моя старуха — общественница, бойкая такая. А как познакомились? Кинулась с ножом, полоснула маленько, ну я ее и прижал, всмотрелся: глазки, носик — все на месте. Парнишка я был теплый, уговорил, села позади на коня, и все. Родителям по обычаю все ж таки калым отвез — граммофон. В то время граммофон редкостной машиной считался. Это сейчас народ забаловался: телевизор смотрит без удивления, будто это нормально. Тогда граммофон можно было на двух коней сменять. А сейчас каждый мальчишка с транзистором, как с балалайкой, ходит. Велосипед за вещь не считают, на мотороллере по пустыне гоняют. Скачет время, так что всего бывшего запомнить не поспеваем. Мы тут кирками да лопатами шурфы копали совсем недавно. А ты прибыл, я вон — махина экскаватор. Черпачок у него в вагонетку, с одного замаха четыре куба кидает. И ты еще недовольный, что в несобранном виде тебе его представили. Трудностей понимать не желаешь.