Сколько уже прошло? Почти сутки. Конечно, в такой обстановке никто из них не замечает, что без еды. Про еду здесь даже подумать противно. Но слабость не только от духоты, сырости. Все они тут бывшие раненые, и в сырости все кости болят, ноют. Один только Кондратюк как ни в чем не бывало трудится, вкручивает теперь предохранительные колпаки на газовые баллоны, взрывчатку собрал в одну кучу подальше, вынес за каменную перемычку и затопил в воде. Значит, чего-то опасается.
— Ну что? Кондратюк, как самочувствие?
— Нормальное!
— Жалобы есть? — пробует пошутить Буков.
— Имеются. — Кондратюк вытирает руку, подходит. — На себя имею претензию. Проводок я тут, пожалуй, один зря перерезал, пробовал на язык, чуть щиплет, ток слабый. Соображаю: возможно, была сигнализация, а теперь, значит, она не работает.
— А зачем ей работать?
— Ну, чтобы знать... — Поспешно добавил: — Но это так, как капитан Зуев всегда говорит, одно только предварительное предположение. — Он оперся о стену спиной. — Тут все время гляди, чтоб собой чего не задеть. От каждой паутинки потеешь: а вдруг проводок. По-настоящему если судить, так минерская работа — самая настоящая сыскная, хоть одну улику упустишь — и прошумишь пятками в небо. А тут не себя жалко. За столько людей трепещешь, но обязан быть, как змея, хладнокровным и ловким, своим самостоятельным умом действовать. — Спросил озабоченно: — Как ребята, ничего, терпят?
— Несут службу, — сказал Буков. — Под землей, как в на земле.
В недрах туннеля, с той стороны, где находились Лунников и Должиков, появились серые, блуждающие во мраке пятна, словно комки фосфорической плесени. Но потом они стали обретать плотность и двигались ритмично.
— Наши, что ли, идут? — спросил Кондратюк. — Ушли в одном направлении, а приходят с другого.
Но вдруг свет исчез.
— В боковой проход вошли. Нет, по воде хлюпают. Почему же без света?
— Тихо, — шепотом приказал Буков. — Тихо. — И сжал рукой плечо Кондратюка. Но тот присел, стал шарить в темноте, очевидно в поисках оружия, положенного поверх резиновой спецовки.
Буков шел, держа автомат вертикально, чтобы не задеть за стену и скрежещущим звуком о камень не выдать себя. Шел медленно, чтобы не хлюпала вода под ногами и чтобы не поскользнуться на склизком днище стока.
Но вот светящейся дугой сверкнул фонарь, брошенный в глубь магистрального туннеля, и почти мгновенно после падения фонаря звонко, словно из крупнокалиберного пулемета, прозвучали пистолетные выстрелы.
Буков бил из автомата, оглушаемый мощными звуками, такими, какие издает только противотанковое ружье. И вдруг увидел, как на середину канала в рост выскочил Лунников, широко простирая руки, будто ловя в воздухе что-то, и тут же — мгновенная вспышка ослепительно взорвавшегося пламени, так же мгновенно погасшая.
Толчком взрыва фаустпатрона Букова свалило, но он поднялся, продолжая бить из автомата.
Темноту снова прочертил брошенный фонарь, и Буков уже прицельно ударил по тем, кто убегал. Рядом четко звучал автомат Должикова. И после того как и вторая обойма была израсходована, заложив новую, Буков оттолкнул Должикова в боковой проход, а сам, светя фонарем и держа автомат, пошел по туннелю. Двое лежали лицом вниз. Он ногой поворачивал им головы, чтобы убедиться в том, что они мертвы.
Других не трогал, только фонарем осветил.
Потом он вернулся к Должикову, спросил:
— Ну, что у вас тут было?
Должиков сказал:
— Мы их осветили, они стали стрелять, мы по ним, тогда один из них присел и нацелился фаустпатроном, но не в нас, а туда, где газовые баллоны. Тогда Лунников выскочил на середину туннеля и даже руки раскинул, чтоб места больше собой занять. Он догадался, а я не догадался. Он всех спас, а я только стрелял...
Буков направил свет фонаря на Лунникова и тут же погасил фонарь.
Буков видел тела танкистов в сгоревших танках. Так вот так же выглядел Лунников, как эти танкисты.
— Отнесем, — сказал Буков.
Тело Лунникова было горячее, и они несли его. Кондратюк стоял посередине туннеля, потерянно озираясь по сторонам.
— Ты что? — спросил его Буков.
Кондратюк вздрогнул, кивнул на баллоны!
— Да вот, испугался.
Буков хотел ответить Кондратюку, что Лунников тоже вот испугался, как бы баллоны не взорвались, только за других испугался, не за себя, а это не всякому дано. И вдруг почувствовал, что произносить слова ему трудно, не почему-нибудь, а из-за внезапно охватившей слабости. Что-то теплое текло по животу, ногам. Ему казалось: он растворяется, тает и мрак туннеля всасывает его. Сопротивляясь этому, он засунул ладонь под гимнастерку и, прижимая ее к мягкому углублению в ране, сказал... Нет, он только хотел сказать что-то ободряющее, начальственное. И не смог. Лег, скорчился и пробормотал совсем не то, что хотел: