Я невольно насторожился, услышав его обиженный голос. Теперь мне стало совершенно ясно: моего собеседника действительно что-то угнетало, у него наступил такой момент, когда он не может дольше носить в себе обиду и горечь к людям, которые не поняли, оттолкнули его. Испугавшись, что мое безучастное лицо вдруг охладит его и он не захочет, продолжать свою повесть, я заинтересованно спросил:
— Простите, но я не понимаю, о какой женщине вы говорите?
— Да это я в общем. Но можно и конкретно. Есть у нас в колхозе доярка одна. Татьяна Слободкина. Не доводилось слышать? Знатная. Всеми статьями знатная, только характером не удалась. Дикая. Одна в мазанке на ферме живет. Ну не то, чтоб одна, правда. Летом туристы у нее, студенты, которых на плантации присылают. Да это все, я так считаю, чужие люди. К ним не прислонишься.
— Что же она, всю жизнь одна?
— Какая там жизнь-то в двадцать два года. А уехала она из села не прошлой, а еще той весной, как ее мужик, мой племянник Петр, умер. Трактор из речки в половодье вытаскивал, ну и простыл, видно. Так она после его смерти сама на себя стала не похожа, горем очень убивалась. И чтоб хоть чуть забыться, стала и дневать и ночевать на ферме. Я еще тогда дебет с кредитом сводил во второй бригаде. Часто мне с Татьяной приходилось встречаться… Может, оно такое-то и наперед случалось, но я не примечал, а тут ее одну лишь вижу…
Стала мне Татьяна и клином, и светом в окошке. На ферму приду — коров не вижу. Одна она перед глазами. Правление соберется, опять то же самое. И что твоя нитка к иголке потянулся я к ней. Что ни вечер, я к ней во двор. Сперва по-родственному, с жалостью. Потом и другие разговоры у нас повелись. Стал я осторожно про совместную жизнь намекать. Она ни да, ни нет не говорит. А только однажды, когда я до ночи зачаевничался да силком усадил ее возле себя, она спросила: «Что я худого тебе сделала, Федор?» Ну тут уж меня прорвало. Я же к ней всей душой, а она это по-своему понимает. Словом, ушел я, несолоно хлебавши, а она в ту же ночь сюда в займище, переехала. Вернулся я домой, заглянул в коровник, в катух… И верите, впервые не испытал радости от своих буренок, поросяток, индюков… Что за наваждение? Сел на крыльцо и призадумался. Почему в моей жизни дебет с кредитом не сходятся? Чем я не люб Татьяне? Может, на детей пугается выходить? Так старшего весной на действительную проводили, через три года только вернется. А младший души в ней не чает, что травинка к солнышку тянется. Да и Татьяна с ним ласковая да приветливая. Стар, может? Опять же нет. До пенсии мне еще две пятилетки ждать…
Я тогда про себя решил так: от горя еще не оправилась баба. Я-то по своей, считай, год убивался. Да и теперь как вспомню, сердце так и сожмется. А уж шестой годок на исходе.
Рассказчик умолк. Огонек папиросы временами освещал его грустное лицо. Затяжки он делал редкие, глубокие, подолгу не выпуская дым изо рта. Я терпеливо ждал продолжения рассказа, боясь неосторожным движением, не только словом, нарушить размышления человека, который и сейчас находился во власти горьких мыслей.
— Спустя еще некоторое время, я опять за свое. А она и бровью не повела. Безразлично выслушала меня и говорит:
— Я на ферме еле управляюсь.
А кто ей велел еще и телят выхаживать? Тут бабы от коров воют, а этой все мало. Зиму я с ней переговоры вел. На своем она встала. «Погоди да погоди». Чего же годить-то? Дом у меня под железной крышей, скотины полон двор, деньги имеются. Опять же на работе у меня продвижение — главным в центральную бухгалтерию назначили. Уговоры мои, что глухому колокольный звон. И тут бабка Лукерья, двоюродная сестра моей покойной матери, присоветовала мне поговорить с бабами, чтобы те на Татьяну влияние оказали.
Дело, чуете, как далеко зашло. Стали ей те бабы в пример других вдовых ставить, которые опять же замуж повыходили. Татьяна и им пословицу: «Поневоле, мол, заяц бежит, когда лететь не на чем». Призадумался я над той мудростью. И вижу, что смысл тут есть: у других-то хвосты, а у нее крылья свободные. Вот она и кружится в небесах.
Весной в Крым я поехал. Захожу перед дорогой к ней, прошу: переходи ко мне. «Приедешь, — отвечает, — тогда решим окончательно». Следить за хозяйством обещание дала, сынишку к себе взяла. Муторно, конечно, на сердце у меня, а все-таки надежды не теряю.
Из Крыма я ей письмо послал. Описал все обстоятельно: что к чему и почем.
— Вы что же, по хозяйственным делам туда ездили? — перебил я Федора.
— Зачем. В санаторий, лечиться. Да лучше б век мне этого Крыма не видать.
— Почему же так?
— Потому что из-за него у меня одни неприятности. Все с письма началось. Не ответила она, на него. Я второе пишу, третье вдогонку, а от нее ни строчки. И чем я не угодил ей, чем обидел ее, по сей день не знаю.