Но началась война… Поклонники ее таланта были теперь далеко от родной школы. И я понимал, что Граня осчастливила не одноклассника. И хотя поступок ее мне казался тогда более чем легкомысленным, у меня не повернулся язык, чтобы омрачить ее день какой-нибудь расхожей репликой о скоротечности фронтовых браков.
Как я благодарен своему языку и той минуте молчаливого соучастия! Оказалось, что брак был не только долговечным, но и счастливым. И она с какой-то необыкновенной гордостью рассказывала о своем муже — солисте балета Ленинградского театра имени Кирова и с легкой иронией о крушении своей школьной мечты. — Нет, не потому, что она оказалась бесталанной. Горячий осколок крупповской стали, застрявший в ноге, засадил ее за счетно-вычислительную технику планово-экономического отдела. Теперь ее тихие радости сводились к очередной премьере мужа и хорошим школьным оценкам дочери. — Конечно, это не совсем то, что мы ей пророчили, но она по-своему была счастлива и не сетовала на судьбу. Так, по крайней мере, казалось мне тогда. Но позже, когда еще десять лет спустя вновь встретились с Грацией Александровной, она вдруг открылась неведомой мне стороной души. Оказалось, все последние годы она жила не только своими планами-отчетами, премьерами мужа, тревогами необыкновенного акселерата, но и нетленной памятью фронтового братства…
Мы только что вернулись от нее, и я все еще находился под впечатлением встречи в домашнем кругу. В тот первый приезд она не звала меня в гости, сказав, что живут в центре Ленинграда, на Мойке, недалеко от того дома, где прошли последние годы Пушкина. Живут они в комнате свекрови. Обещают дать новую. Наконец дали. И снова место связано с именем великого поэта. У Черной речки. Там, где пуля проклинаемого нами до сих пор Дантеса повалила Пушкина на снег. Черная речка… Помнится, когда в школе мы изучали биографию и творчество Александра Сергеевича, когда смотрели черно-белый немой фильм «Поэт и царь», казалось, что эта самая речка и место, выбранное для выяснения отношений, находятся за Питером у чертей на куличках, а оказалось — совсем недалеко от центральных шумных проспектов. Или это бешеные скорости наших дней так сократили расстояния. Словом, места дуэли мы достигли, наверное, через полчаса.
И вот стоим у скромного памятного; обелиска, и чувство незатихающей боли мешает вернуться к действительности.
Глядя на обелиск, я долго не мог заставить себя двинуться с места. Подобное чувство испытал в первый приезд в Ленинград, когда, ступив на мостовую площади Московского вокзала, не мог заставить себя пересечь ее, чтобы войти в вестибюль Северной гостиницы. Все, что было до сих пор слышано, читано, видено об этом городе, навалилось на меня неподъемной глыбой. Я чувствовал, как вся вековая история России от моих пращуров, забивавших первые дубовые сваи в основание города, до восстания декабристов, до Великого Октября с его залпом «Авроры» и штурмом Зимнего, до героической обороны Петрограда, в которой принимал участие мой отец, рядовой первого Пензенского коммунистического полка, до тех бессмертных блокадных дней Ленинграда— все это было связано со становлением, настоящим и будущим моей Родины — вошло в меня в те минуты прикосновения к мостовой. Думаю, что подобное чувство испытал не один я, каждый, кому повезло в жизни приехать в город-герой на Неве.
Я рассказал об этом своей спутнице, когда мы шли в ее новую квартиру. И она подтвердила мои мысли, потому что нечто подобное испытала сама. А я, забегая вперед, подумал, что не торжественное открытие мемориальной доски в память о погибших, а, наверное, вот этот пушкинский обелиск, затерявшийся теперь не на лесной поляне, а средь каменных громад, натолкнул ее на ту мысль, о которой речь пойдет дальше.
…Мы сидим в уютном номере ленинградской гостиницы «Россия». Беседа течет по руслу воспоминаний. Почему? Наверное, потом, что неумолимое время стирает следы прошлого не только с полей давних сражений, но и уносит из памяти черты близких и дорогих твоему сердцу сверстников, которые в сорок первом, надев солдатские шинели, ушли, чтобы не вернуться никогда. А нам сегодня порой так не хватает их дружеского совета, бескорыстной поддержки, сурового, но справедливого предупреждения. Может, потому, что за широким окном неумолчно шумит парк Победы, посаженный ленинградцами в первую мирную весну…
Парки… Их совсем юные или вековые аллеи с размеренным хрустом заснеженных дорожек, отчаянным шелестом опавшей листвы, с неумолчными трелями июньских соловьев… Как о многом могут рассказать или напомнить нам городские парки. Взять хотя бы этот. Раз он связан с войной, абсолютно. естественно, что, слушая его, глядя на него, мы думаем и говорим о былом, давным-давно минувшем. И в этом нашем давнем прошлом видим каждый свое и редко что-то общее. Она, например, видит, как вот в такой же жаркий день ее часть отходила через калмыцкие степи к Сталинграду. Почему именно этот эпизод всплыл в ее памяти? Наверное, в логическом мышлении человека многое построено на противоположностях, казалось бы, взаимно исключающих друг друга. Скажем: тишина — грохот, радость — горе, любовь — ненависть. И сейчас шумливая зелень парка перенесла ее за тыщу верст отсюда в полупустыню, где, гляди не гляди, не встретишь не то что дерева, кустика. Лишь прокаленная добела полынь царствует от горизонта до горизонта, заполняя воздух над степью горьким ароматом. Но, может, не парк, а вот тот грузовик с бочками в кузове перенес ее в горячую юность… Она сказала: «Отходили». Но это было сказано мягко, с долей того юмора, на который мы, как победители, имеем полное право. Можете представить батальон в семнадцать человек, у бойцов которого кроме личного оружия есть полуторка, бочка бензина, бочка подсолнечного масла и мешок сахара. Отрываясь от противника, они жмут на все железки, чтобы где-то в этом проклятом безводном безбрежии встретить своих, зацепиться на каком-нибудь участке укрепрайона. Но ни своих, ни внешней полосы обороны. А. железные стервятники систематически заглядывают на дорогу, прочесывают ее огненными струями мощных пулеметов, и от танков приходится петлять, точно зайцу от охотников. Лишь недалеко от Сталинграда встретились они с частями Красной Армии, идущими на передний край, но у батальона уже не было сил радоваться своему спасению, долгожданной встрече. Мучимые голодом и жаждой, они съели сахар и выпили масло. Теперь к первым двум недугам прибавилась страшная желудочная боль.